– Не понимаю, – говорю я им, – совершенно не понимаю, для чего вам нужно было принимать всю эту «муку»? Как вы живете?

– Так живем.

– А дети?

– Детям что. Мы за них муку приняли, мы их освободили. Живут без заботы.

– Подати платите?

– Платим.

– В солдатах служите?

– Служим.

– Если заставят повесить невинного человека?

– Повесим. Потому отдай богово богови, кесарево – кесареви. Это не мы повесим, а наши руки по чужому приказу.

– Но где же вы-то сами?..

– Мы в себе: Дмитрий Иванович в себе, Алексей Ларионович в себе, Николай Андреевич в себе, все разные, все по-своему…

Ничего не понимаю. Гляжу на них, мысленно сопоставляю их с теми староверами, которые умирают в лесу, боясь тронуть ягоду и гриб, потому что вокруг него лежит цепь антихриста – кесаря. Там за плоть умирают, тут за дух уходят куда-то так далеко, что плоть живет сама по себе. Дух сам по себе. Плоть сама по себе. Там хоть невидимая, но церковь, здесь освобожденное и… нелепое «я».

– На что же оно вам нужно, такое «я»? Что хочет каждый из вас для бога, для себя, а не для кесаря?

– А по нашей воле, так за великий грех и страх считаем обидеть другого человека, – говорит Дмитрий Иванович, и лицо его становится таким же значительным, как тогда на Светлом озере, когда я услыхал от него: «Бог – Слово, бог – Дух».

– Верно. За великий страх и грех, – говорят все немоляки.

Ночевать все улеглись на сеновале над скотным двором. Уснули сразу.

По непривычке я не могу уснуть: фыркает лошадь внизу, хлопает крыльями петух в ожидании полночи, сено пахнет, щекочет, вверху между дранками звезда.

Последние слова немоляк перевертываются в голове и так и сяк. Значит, и у них есть свое «я»: Дмитрий Иванович сам в себе, Алексей Ларионович сам в себе. Может быть, завтра это «я» утомится, перекочует и исчезнет в баптизме и штундизме. Но сейчас оно живо.

Я перехватил его на пути. Я унесу его с собою, я скажу о нем, оно останется жить. Это «я» состоит в том, что «за великий страх и грех считает обидеть другого человека». Значит, обижает другое, кесарево… Отдай кесарево – кесареви, богово – богови.

…Леса тут вырублены, антихрист и медведь ушли. Остались пни. И на пни осели бородатые гномы с огромными книгами. Читают, переводят с плоти на дух. Пока они переводят, вырастает вокруг них новый лес, кесарев.

Но они не видят этого: всякий по-своему находит себя. Это «я» дороже всего, оно свободно, оно не обижает никого. И никто его коснуться не может.

…Кричит петух в ожидании полночи, хлопает крыльями.

Сотни и сотни виденных мною людей обступают меня. Я выбираю из них настоящих, из одного делаю двух, из двух одного, и так мало-помалу очищается все ненужное, случайное, читаю жизнь.

Узнаю Дмитрия Ивановича и его согласие в прошедших веках. Вся история христианства прошла передо мной в этих лесах за Волгой; я видел пустынников, просидевших всю жизнь в лесных ямах, видел людей, добровольно осуждающих себя на голодную смерть; видел, как все это постепенно разлагалось на «я». Узнаю это «я»… Это душа протопопа Аввакума, освобожденная, блуждающая.

Кесарь смирил его непокорную плоть, а дух без плоти в наших лесах не бунтует.

Опять кричит петух. Недалеко от меня женщина бредит, кричит: от Исайи глава двадцатая.

– Ты что брусишь? – будит ее супруг. – Перестань. Отстать не можешь. Где-нибудь у тебя иконы спрятаны?

– Ей-богу, отстала.

– Чего же ты крестишься на божницу?

– Ништо. Она же пустая.

Опять засыпают. Сплю – не сплю. Чудится мне: висит на крыше плотный куль, и зерно бежит из него хорошее, а вырастают все бесцветковые: мох да папоротники. В смертельной тоске ожидают люди Ивановой ночи: надеются, зацветет. Но папоротник не цветет. Семена опять собираются в куль, земля оголяется.

Но где-то пахнет сено настоящей забытой родиной. Ржут небывалые кони в высокой траве…

Утром немоляки пристают ко мне:

– Скажи, открой нам, какой ты веры?

– У нас, – отвечаю я стереотипной фразой, – все верят по-разному. – И вспоминаю вдруг про первую нашу встречу с Дмитрием Ивановичем, про его переписку с петербургским писателем.

– Письмо! – прошу я. – Давайте письмо поскорее. В опустошенной божнице между инструментами хозяин долго роется и звенит стамесками.

– Нет, – вспоминает, – оно теперь в Выдрах.

– В Олонихе, в Богоявленском, – говорят другие. Очевидно, письмо гуляет по всему уезду.

– Что же он пишет вам, расскажите.

– Пишет, что нельзя все по духу разуметь, Христос – учит он – воистину воскрес, во плоти.

– Так же, как и баптисты?

– Нет… у него свое. Он притчами говорит. Предсказывает. «Загорится, – говорит, – пожар на всю землю». И верно, сбывается, загорается…

– Какой пожар?

Отвечают по Апокалипсису. Я ничего не понимаю, но чувствую: есть какой-то недоступный мне смысл в их словах. Чувствую: моя обычная чуткость к пониманию этих людей тут где-то притупляется.

Приносят книги, истрепанный, зачитанный журнал «Новый путь», с помарками, с отметками, спрашивают о всех членах Религиозно-философского общества. Слушаю их и думаю: «Какие-то тайные подземные пути соединяют этих лесных немоляк с теми, культурными. Будто там и тут два обнажения одной первоначальной горной породы».

– Кланяйся ты им, – просят меня на прощанье. – Скажи: Дмитрий Иванович кланяется со всем своим согласием.

– И духа не унимайте, – просит Николай Андреевич.

– Пожалуйста, духа не унимайте, – говорит Алексей Ларионович.

Так у стен града невидимого прошла передо мной жизнь лесных людей, начиная от пустынника Петрушки и кончая этим воображаемым духовным человеком, разделенным с плотью, этими немоляками, считающими за великий грех и страх обидеть другого человека и готовыми по приказанию кесаря убивать.

На обратном пути я все старался уловить, исторически объяснить себе возникновение в русском народе этого духовного человека, на которого переводят кесареву плоть.

«Обессиленная душа протопопа Аввакума, – думал я, – не соединяет, а разъединяет земных людей».

Все это мне так показалось у стен града невидимого.

Никон Староколенный^*

В тот самый год, когда в Новгороде хлеб дорогой был, пришел в село Еруново на Ильмень-озеро Никон Дорофеич Староколенный, степенный человек, но только беспаспортный. Что он у себя на родине натворил, отчего у него паспорта не было, никому он не сказал, да не очень и спрашивали: в то время волю давали крепостному народу, много такого разного люда слонялось по Руси, а в глухих местах давно уже привыкли к беспаспортным. Поп, дьякон, дьячок – так и набросились на Староколенного: пришел человек, свет видавший, мастер на все руки и притом еще божественный. В Ерунове от рыбаков что услышишь хорошего? Глухое место: впереди вода, за водой лиманы и всякие такие непроходимые места, позади мох. Рыбак по рыбе хороший человек, а в одиночку, чтобы с ним поговорить – о чем говорить попу с рыбаком? – все о тех же сигах. А тут пришел человек новый, речистый, и жена у него, Анна Ивановна, красавица и хозяйка не хуже любой попадьи. Дьячок стал ходить к Никону Дорофеичу с церковными книгами: вместе читали Писание по славянским буквам; дьякон ходил слушать и спорить; любил горячие споры, и бас у Никона был хороший, дьякон басы любил; поп ходил больше из-за дьякона: с первых же дней у Староколенного с дьяконом такие забавные споры пошли, что как сцепятся – пух, бывало, от обоих летит, будто перетрясают старые подрясники. Никон Дорофеич смотрел на славянские буквы Писания как на кирпичи от веков сложенного здания, а Библию-книгу хоть и не считал, как многие простые люди, что прямо с неба упала, но верил твердо, что рукой писана нечеловеческой.