— Тебе нужен развод?

— Развод? — «Ох, вопрос не простой… Нет. Никаких ниток, рвать до конца». — Нужен.

Только у него так вздрагивает лицо…

— Я пришлю тебе все. Прощай.

— Дай руку.

Взгляды их встречаются. Будто с трудом, он сжимает ее руку, и его, жесткая, железная, дрожит.

Нельзя обнять, никаких мостиков — все!..

— Ух, слава тебе, поспела! — На них с ходу налетает Душечкина, сует Саше букет огромных георгинов. — Возьмите. Всем это!

Втроем идут к двери вагона. Толчение, верчение, стычки, путаница смеха, слов, слез — все прощаются. Путаница в глазах, в голове — только не зареветь! Алена подряд целуется со всеми, мелькают лица.

— «Не разлучить нас…» Ты приедешь.

Всхлипывает Глаша:

— Ленка, родная…

— Счастья тебе, прекрасная! Бешеных удач!

— «Люблю тебя, мою единственную».

— «Amo, amas, amat…» Волосики пригладь, Серега!

Женькины влажные, как у ребенка, губы…

— Не задуши, Зишка, и не утопи.

Валерий первый раз целует не на сцене…

Все уже на площадке. Георгины, гладиолусы, астры… Ребята, ребята! Щекам больно, а надо улыбаться. Тягучие последние секунды…

— Главное, простуды берегись, Зинуся!.. Все, конечно, берегитесь!

— Валерок! Валерок! Валерий, телеграммы хотя бы…

— Ждите летом!

— А меня к Новому году!

Рудный оперетту будет ставить…

— Партитуру и всё на райком шлите.

Дрогнул вагон. Взлетели и машут руки на перроне и на площадке.

— «Дружно идем мы в ногу», — запевает звонко Олег и тащит в глубину от двери Зишку, Глафиру.

«…Но мы пробьемся к цели», — звучит хор. Саша и Олег стоят впереди, держась за поручни.

— «Будет препятствий много», — Алена поет с ними, идет вровень с площадкой.

Идет, идет, быстрее, быстрее, торопливо обходит провожающих. Быстрее, быстрее! Песня теряется в нарастающем шуме. Уплывает площадка — быстрее, быстрее, бегом! Бегом! Только лица белеют — еще быстрей! Еще!..

— Не упади, Лена! Не упади! — кричит сзади Славка.

Остановилась у края платформы. Обдал ветром, отгремел поезд. Съеживается вдали красный огонек.

Уехали…

— Если жизнь ничем не может быть осмыслена, кроме любви, семьи? Если человеку некуда, некому отдать сердце, силы, способности? Положение Бесприданницы безвыходно. Хуже, чем у чеховских Ирины, Маши… — Соколова замолчала, прислушалась. — Откройте-ка дверь! Тихонько. Чуть-чуть…

Алена вынула ноги из туфель — бесшумных три шага, — приоткрыла дверь, слушает…

— Почему? Я же сказал: пожалуйста, — удивленно просит Павлуша.

— Сначала ты мне помоги, — тон у Анки почти издевательский.

— Что: помоги? Сидишь себе на диване.

— А ты сидишь себе за столом.

— Вот уж! Ольга Петровна сказала: хорошая сестра поможет.

— Скажи Ольге Петровне, что хорошая сестра не умеет помогать ничего не делать, — как скороговорку, на одной ноте пробалтывает Анка.

— Уроки же!.. — В голосе Павлика отчаяние.

— Так делай! Сидишь, как чокнутый! Ну, делай! Возьми листочек, будет черновик. Потом покажешь…

Павлик бурчит успокоенно:

— Сразу бы и сказала…

Соколова взглядом просит Алену закрыть дверь, усмехается, вздыхает:

— Видите, какие методы воспитания. Нахальная девчонка называет себя замбабушки.

Алена хохочет:

— Так до того похоже!

— Ну, разве я так измываюсь?

— Потоньше, конечно!

Соколова как-то необычно улыбается… Она смутилась!

— Так это же хорошо, Анна Григорьевна! На всю жизнь запоминается! Это хорошо!

— Не знаю. Надо последить. Только уж «чокнутый»…

— Нет! Вы более изящно. Но… и более обидно!

Анна Григорьевна смеется:

— Так иногда ведь не сдвинешь, если…

— Я и говорю: хорошо! Анку не ругайте за «чокнутого». Привыкаешь ведь. Все же в школе…

— Не аргумент. Нужно уметь поступать не «как все».

— Но основа-то «метода» ваша: всё — сами!

— Так и должно быть.

— А я ничуть уже вас не боюсь!

— Ах, как ужасно! Ну, давайте о Ларисе. Вы не замечали разве, как горе, сильная боль захватывают, вытесняют все другие чувства, мысли, иногда совсем поглощают человека?

— Ох, да.

— Забота о близких, работа, обязанности, ответственность помогают нам. Так или иначе, возвращают к жизни, выводят из этого грозного эгоцентрического состояния.

— Эгоцентрического?

— Если вы сосредоточены на себе?..

Алена вспомнила недели в Забельске.

— Но ведь боль не проходит все равно.

Соколова пристально посмотрела на нее.

— Рядом с глубокой болью может жить счастье.

— А если чувствуешь себя ненужной, как Бесприданница?

— Бывает. И приходится напоминать себе, что стать нужным и близким людям всегда в нашей воле.

— А если не хватает?..

— Силы появятся. Отдавать все, что есть, без оглядки! В работе, в повседневном общении, в любви, в дружбе — и появятся силы.

— Вы читаете мысли?

— Не всегда. Если Саша успокоится, поедете к ним через год?

— Анна Григорьевна!.. Не знаю… — «Если Глеб вернется сюда, в свой институт… а может быть, останется на Тихом… Только с ним. Но если разлюбил…» — Ничего я не знаю, Анна Григорьевна. Ничего!..

— Вы — актриса, талантливая актриса — много радости можете принести. Желаю вам яркой, чистой и трудной жизни. Вы ведь не мечтаете о гладкой дорожке?

«Яркой и чистой», — написал Глеб. А почему трудной?»

— Но я хочу счастья…

— Я и желаю вам счастья. Глубокого, полного. Большое счастье не может быть легким.

Алена вздохнула, зажмурилась:

— А оно… будет?

— Будет. Кстати, мой «первый класс» возвращается с картошки — приходите на занятия. Наверно, до самой смерти перед первым уроком буду волноваться, ночь не спать.

— Вы, Анна Григорьевна?

— А что? В воспитании вообще нет ничего нейтрального, а первый урок!

— Неужели же?..

— Конечно. Детей ли воспитываешь, взрослых ли ведешь к профессии — каждое слово, каждый поступок как-то действует. Или на пользу, или во вред. Безразличного не бывает. Ведь если не действует, то это уже вред — понимаете? Первый урок — еще нет коллектива, еще смутно знаешь своих новых «детей». А захватить надо всех — каждому приоткрыть его завтрашнюю радость, в каждом разбудить готовность к труду. С этого же начинается отношение к искусству, к человеку. И малейшее свое движение надо соразмерить, как хирургу в сложной операции. Я люблю первый урок.

Чуть приоткрылась дверь, осторожно всунулась голова Анки.

— Не прячься, как чокнутая, входи! — Соколова засмеялась.

Анка вспыхнула, опустив глаза, стала у двери:

— Чай готов.

— Спасибо, дружок. Павлуша кончил уроки? Спасибо. Идем.

Вопрос исчерпан. Сверкнули синие глаза, длинные косы мотнулись — Анки уже нет.

Как хочется быть похожей на Агешу!

— Если б моя невестка была похожа на вас, я не беспокоилась бы о Павлуше.

— Анна Григорьевна! Вы не знаете… Я… Вы просто не знаете!

— А вдруг да знаю?

— А дождь-то прошел. Олег пишет — у них солнечно. Я телеграмму им послала. Какой огромный день?.. Минуту еще, Константин Палыч! Взглянуть напоследок. Наши окна — наша аудитория. Зал почти во весь этаж! На балконе солнце, какое в весеннюю сессию… Ох, как вспомнишь! На самом первом уроке — вас не было еще — Анна Григорьевна спросила: как выглядит институт? Что плели! Сколько ступенек не знали, дураки. А сейчас… Хватит, не могу, пойдемте! — Алена закрыла глаза, взяла Рудного за локоть и потащила по знакомой-знакомой дороге. — Огромный какой день!

— День войдет в историю. Наука сейчас в периоде гигантского скачка. Интересного впереди уймища!

Алена вздохнула громко.

— Почему нельзя сказать так об искусстве?

— Слушайте, я оптимист. Жду Ренессанса. Не завтра, но скоро. Слушайте, человек — жизнь человеческого духа — самое сложное и недоступное. И меняется окаянный этот дух каждый день. В печенках-селезенках еще конца не видно открытиям, а чувства, мысли? На кусочки не разрежешь, меченые атомы не запустишь, в микроскоп не рассмотришь. А наша злополучная надстройка в период культа оторвалась, отстала от человека. Психология же считалась не наукой. Забыли, черт подери, что все существует на грешной земле только для человека, во имя человека. А без человека вправду можно провозгласить искусство для искусства, науку для науки и тэ дэ и тэ пэ. Бред! И еще, знаете, в любом деле разоблачить нечестность и бездарность легче, чем в нашем. Ни химический анализ, ни арифметика, ни кибернетика не берет.