— Нет, ты ошибаешься. Тогда я тебе не завидовал. Если говорить о зависти, то она, может быть, появилась... сейчас. — Ветров, быстро вскинув глаза, взглянул прямо в лицо Борису. — Именно сейчас... — Он сделал особенное ударение на последнем слове и докончил, слабо махнув рукой: — Но и то потому только, что я немножко пьян. Немножко...

— Все равно, — сказал Ростовцев, не поняв намека,— все равно, мы выпьем эти рюмки. Выпьем только по одной и больше не будем. А это, — он так тряхнул бутылкой, что ее содержимое взметнулось вверх, — это я вынесу на улицу и разобью своею тростью. Разобью вдребезги, чтобы и осколков не осталось. Нехорошо напиваться за чужой счет! Ну, давай же чокнемся.

— За что?

— За что? — переспросил Ростовцев. — За твой тост и за успех твоего дела. У тебя все-таки чертовски хорошая специальность, и сам ты хороший человек. Ты спас меня однажды, и я так хочу, чтобы все, что ты задумал, осуществилось. Чтобы хоть ты победил судьбу, если она меня опрокинет. Поверь, от души хочу, чтобы из тебя вышел настоящий большой человек... Вот мы вместе учились, а ведь до сих пор друзьями не сделались. Но давай условимся: после войны мы должны обязательно встретиться. Обязательно! Дай обещание, что ты ко мне приедешь. И тогда я рекомендую тебя в партию, как мы условились.

— Хорошо, хорошо, — ответил смущенно Ветров, несколько обескураженный его горячей речью, — приеду, коли выживу.

Они выпили.

— Слушай, выйдем на улицу, — предложил Ростовцев. — Там, наверно, очень хорошо. И пригласим с нами кого-нибудь... Тамара, Катя, пойдемте с нами! — позвал он девушек. — И вы, доктор.

Катя с радостью согласилась, а Тамара, которая видела, что Воронову не хочется уходить, наотрез отказалась:

— Идите, а мы с доктором послушаем музыку.

Ветров и Катя вышли. Борис, захватив с собой трость и бутылку, последовал за ними.

— Мы скоро вернемся, — сказал он, с сожалением посмотрев на Тамару.

— Ну, чего вы не пошли, дорогуша, — мягко сказал Иван Иванович Тамаре, когда они остались вдвоем.— Шли бы за ними, а я бы и один посидел. Стоит ли из вежливости жертвовать своим удовольствием?

Тамаре сделалось очень грустно. В том, как он назвал ее, ей почудилось что-то родное, близкое. Она не знала, что обращение это у Воронова было обычным.

«Какой он хороший, — подумала она, — и, наверно, добрый».

Она взглянула на него с признательностью. Иван Иванович встретил ее взгляд своей улыбкой, так шедшей к его лицу с морщинистыми щеками и седой бородкой. Потом снял очки в металлической оправе и долго старательно протирал их большим платком. Тамаре показалась, что делал он это для того, чтобы оттянуть время. Она обратила внимание на его одежду. Старенькая, но чистенькая гимнастерка без знаков различия была подпоясана узким солдатским ремнем. Воротничок, подшитый несколько выше, чем требовалось, окружал его шею свободно и местами загибался внутрь. Гимнастерка была ему велика и поэтому слегка морщилась и лежала складками.

Иван Иванович спрятал платок и снова надел очки, старательно заправив за уши тонкие проволочки.

— Так... — проговорил он. — Ну, что же, патефон хотя бы завести? А то вы совсем соскучитесь... Скверная штука старость, дорогуша. А никуда от нее не убежишь. Бойтесь ее, старайтесь, чтобы как можно на большее хватило бы вашей энергии!.. — Он помолчал. — А почему я говорю так, спросите вы. Вот почему, дорогуша. Жалко мне доктора вашего. То-есть это неверно, что жалко. Просто полюбил его и не хочется с ним расставаться. Вот прожил я почти свой век, а ни семьи, ни детей не нажил. Ну и привязался к нему, словно к родному. Да и человек он стоящий. Знаете, с искоркой. Но искорку эту не сразу видно. Она скрывается в нем и нужно копнуться поглубже, разобраться, тогда только и увидишь ее...

Тамара прислушивалась к его словам, и они все более и более располагали ее к нему. Внезапно ей захотелось рассказать ему о своих сомнениях и попросить у него совета. Она подумала, что он, проживший жизнь и видевший много на своем веку, сможет помочь ей. Решившись, она подошла и села рядом.

— Иван Иванович, — спросила она, — можно рассказать вам одну небольшую историю? Хотя это даже и не история, а просто пример или... или скорее случай. И мне хотелось бы знать ваше мнение.

— Я слушаю вас, дорогуша.

— Видите ли, Иван Иванович, — начала не совсем уверенно Тамара, — вы только не удивляйтесь и не думайте, что я бы смогла обратиться к любому. Нет, вы хоть и не знаете меня, но мне кажется, что вы... что вы очень добрый.

Воронов улыбнулся.

— Поэтому мне и захотелось говорить с вами, — продолжала она. — Речь идет об одном человеке. Этот человек был увлечен своей работой. Но внезапно он потерял физическую возможность заниматься ей. Понимаете? Совсем потерял, потому что... ну, потому что его ранило. Он, конечно, сильно страдал от этого. И он встретился с девушкой, которая его понимала. В дружбе с ней он находил силы, чтобы бороться, чтобы не быть в жизни простым балластом. Он решил заниматься другой работой, не менее важной, чем прежняя, но более трудной, потому что для нее необходимы особые данные, а быть может и талант. Я не знаю, есть ли у него эти данные, но он и сам еще вряд ли знает это. Он только пробует силы на этом новом для него поприще. И вот этот человек намекает девушке, с которой он дружит, на то, что он ее... что она ему нравится.

Иван Иванович, внимательно ее слушавший, задумался.

— Насколько я понимаю, — произнес он мягко, — эта девушка вы?

Тамара поколебалась, но все-таки кивнула головой:

— Да, я. А тот человек...

— Этот друг и пациент нашего доктора, — докончил за нее Воронов.

— Да, — вновь кивнула она. — Вы понимаете, это очень важно, о чем я спрашиваю. Это важно прежде всего для него. Но имею ли я право сказать ему «да», и не будет ли он же потом упрекать меня за это?

— По-моему, — все также мягко заговорил Иван Иванович, — вы не упоминаете о самом главном.

— О чем же?

— О том, как вы к нему относитесь. Именно вы.

— Я? — Тамара кусала губы. — Я? Право, не знаю, Иван Иванович. Иногда я думаю, что он тоже нравится мне, но иногда я... я пугаюсь этой мысли. Вы не осуждаете, что я так откровенна с вами? — спросила она внезапно. — Вам должно показаться это странным. Но право же, все это очень важно, и я не могу решать одна.

Воронов улыбнулся.

— Ничего, дорогуша. Почему-то мне всегда поверяют тайны. Но, успокойтесь, я умею хранить их... — Он опять задумался. — Знаете, — сказал он, — мне все-таки кажется, что и вы к нему расположены больше, чем к другу. Откровенно говоря, мне бы больше хотелось, чтобы ваше расположение распространилось на кого-то другого, но это... это так, к слову,— он вздохнул. — Это просто стариковская причуда, не обращайте на нее внимания. Я тоже болею за своих друзей... Итак, вы спрашиваете, что вам делать? Уже одно то, что вы так волнуетесь и столько думаете о Ростовцеве, говорит о чем-то вполне определенном. Мне нелегко вам советовать, ибо это очень щекотливое дело, но, по-моему, дорогуша, ответьте ему «да», и вы не ошибетесь. Излишнее мудрствование иногда ничего, кроме вреда, не приносит.

— Благодарю вас, — сказала Тамара, сжимая пальцы так, что они хрустнули. — Но мне еще придется многое обдумать. Надеюсь, вы не передадите этот разговор никому?

— Никому, дорогуша, никому решительно.

— Даже Ветрову?

— Даже ему, — ответил Воронов и повторил с грустью: — Даже ему.

Тамара отошла и завела патефон.

— Вы не возражаете? — спросила она, приподнимая на время мембрану.

— Нет, нисколько. Я люблю музыку, дорогуша, только извините, не джазовую... Нет ли там что-нибудь из русских песен? Поищите, будьте добры.

Тамара, перебирая пластинки, нашла «Утес Стеньки Разина».

Воронов задумчиво слушал песню, покачивая в такт головой. На его старом, морщинистом лице появилось довольное выражение.

— Да, именно: «диким мохом одет». Хорошо. Сразу как-то за сердце берет. «И стоит сотни лет» и будет еще стоять долго, потому что он — частичка нашей русской земли, — проговорил он с гордостью.