Ростовцев, опершись спиною на небольшое дерево, взял в свои руки холодные пальцы Риты.

– Ну вот и все. Уезжаю...- грустно произнес он.

– Да...- прошептала Рита, глотая слезы.

– Может быть, долго не придется увидеться. Но ты будешь обо мне помнить?

– Да, – еще тише ответила она.

– Ты должна вспоминать меня чаще. Как бы трудно мне ни пришлось, но, если я буду знать, что ты обо мне думаешь, мне будет легче...

Рита прижалась к нему и обвила руками его шею.

– Я не могу так, – вырвалось у ней. – Я не пущу тебя!

Борис перебирал ее мягкие волосы, спускающиеся из-под шляпки, гладил ее плечи и чувствовал, как они вздрагивали у него под рукой.

– Успокойся, – говорил он. – Не надо об этом думать... Все будет хорошо, я вернусь, и мы будем вместе.. Тебе не надо бояться за меня. – Он крепко обнял ее. – Видишь, как сильно я люблю тебя? – спросил он, отыскивая в темноте ее губы.

Рита прижималась к нему все ближе и ближе, словно боясь, что его может кто-то отнять. Она подняла голову и через плечо Бориса увидела молочный диск часов над вокзальным входом. Стрелка их перепрыгнула на следующее деление.

– Борис, – сказала она, – я никак не могу представить, что останусь одна. Смотрю на эти стрелки, и ужас охватывает меня, когда вспоминаю, что с каждой минутой все ближе и ближе подкрадывается начало моего одиночества. Я боюсь, – она перешла на шопот, – я боюсь, что теряю тебя навсегда. Ну, скажи же, что это не так. Скажи, что ты вернешься.

– Ну, конечно, дорогая, – нежно ответил Ростовцев. – Конечно, я вернусь, и мы будем опять вместе...

Она притянула его голову и благодарно поцеловала. Ее губы были мягкими, теплыми, и он почувствовал, как они трепетали. Через минуту она снова заговорила:

– Я не знаю почему, но мне так хорошо сейчас с тобой. Ты кажешься мне таким родным, близким... Как обидно, что ты уезжаешь!..

– Зато, – сказал Ростовцев, – подумай, какая будет у нас встреча. Ты только представь ее себе. Будет столько радости, столько счастья! Но, чтобы встретиться, нужно расстаться...

Издали донесся гудок паровоза. Ростовцев посмотрел на часы: до прихода поезда оставалось десять минут. Он сказал об этом Рите.

– Неужели? – тревожно воскликнула она. – Как быстро летит время. Вот, хотелось сказать тебе так много, а на самом деле ничего и не сказала...

– Все понятно, дорогая, – ответил тепло Ростовцев. – Ты все сказала, а я хорошо тебя понял... А теперь нужно идти.

– Да, – вздохнула Рита, – пойдем.

Марию Ивановну они застали сидящей на чемодане. Она радостно улыбнулась, но, заметив, что они невеселы, опустила глаза.

Носильщик в белом переднике с большим медным номером на груди объявил, что нужно выходить на перрон. Открылись тяжелые резные двери. Старик-сосед невозмутимо дождался, чтобы вышли все, и потом, кряхтя, поднялся. Нехотя, он продел руки сквозь лямки своей котомки и засеменил к дверям через опустевший зал.

– Пойдемте и мы,- сказал Ростовцев, берясь за ручку чемодана.

Поезд был где-то на стрелках. Издали доносился нарастающий шум колес.

Задрожала под ногами земля, и паровоз пронесся мимо, обдав людей струей разрезаемого воздуха. Совсем рядом простучали колеса вагонов, вдавливая в почву шпалы, промелькнули дрожащие слабенькие огоньки кондукторских фонарей, и поезд, скрипя тормозами, тяжело остановился. Лязгнули столкнувшиеся тарелки буферов, и колокол у станционного здания звонко отозвался одним ударом.

Ростовцев нашел свой вагон и вскочил на подножку. Заняв место, он вышел к ожидавшим его Рите и матери.

Суета на перроне понемногу стихала. Наспех давались последние советы, говорились прощальные слова. Кое-кто вытирал изредка предательские слезинки. Кто-то пытался знаками разговаривать через оконное стекло, размахивая руками и нервничая оттого, что его не понимают. Все слова, все действия были торопливы, как бывает всегда, когда нужно за небольшой промежуток времени договориться о многом.

Марии Ивановне давно хотелось расплакаться, но она крепилась, боясь расстроить сына. Сдерживая волнение, она застегивала наглухо его шинель, чтобы он не простудился. Руки ее дрожали. Пуговицы не проходили в тугие новые петли, ремень портупеи мешал, и у ней получалось все очень медленно.

– Ты будешь писать нам, Боренька? – спросила она, чтобы нарушить тяготящее молчание.

– Я надеюсь, что и вы не забудете меня?

– О, да! – нервно ответила Рита, теребя в руках тонкий ремешок своей сумочки.

Ростовцев подумал, что матери будет тяжело одной. Она, было, повеселела, когда он приехал, и сейчас уже привыкла к его присутствию.

«И опять она останется одна»,- мелькнуло в голове. – Ты, Рита, навещай маму, – попросил он вслух.

– Хорошо.

– А ноты мои, – сказал он Марии Ивановне,- ты, мама, убери с этажерки, чтобы зря не пылились. Отнеси в другую комнату. Там, знаешь, есть полка, туда и сложи.

– Сделаю, Боренька, сделаю...- шептала Мария Ивановна.

– Да смотри, храни их.

– Сохраню, милый,- кивнула она головой.

Ростовцев помолчал.

– Ну, вот и наказы все,- сказал он через некоторое время, вздохнув.- Что еще наказать вам и не знаю, пожалуй... Чтобы ждали, – только это разве. А ждать меня вы и так будете...

– Ой, будем ждать, Боренька, – почти всхлипнула Мария Ивановна. – Ой, будем...- На глазах у нее появились слезы.

– Не надо, мама,- тихо сказал Борис.- Этим делу не поможешь. Да и не из-за чего плакать...

Мария Ивановна попыталась что-то ответить, но из горла ее вырвались какие-то нечленораздельные звуки, и она, окончательно потеряв над собой власть, горько расплакалась. Ростовцев, больше всего боявшийся этого, успокаивал ее, прижав к груди седую голову старушки и ободряюще гладя ее плечи.

В воздухе резко прозвенели два удара станционного колокола. Поспешные поцелуи, дружеские рукопожатия, отрывки фраз, последние наказы, – все смешалось, чередуясь одно с другим.

Ростовцеву хотелось еще раз попрощаться с Ритой, но ему неудобно было оставить мать. Он чувствовал, что ей будет больно, если эти последние секунды он посвятит чужой девушке, а не ей. Он боялся задеть материнское чувство, эту бессознательную материнскую ревность.

Пронзительно, с переливами, разлилась трель кондукторского свистка. Мать порывисто обняла его, прижала к себе, поцеловала торопливым старческим поцелуем. Потом почти толкнула к вагону и сказала только одно слово:

– Иди!

И вдруг, спохватившись, удержала за рукав.

– Попрощайся же и с ней...- она указала на Риту.

Ростовцев остановился в нерешительности и протянул Рите руку.

– Прощай, – сказал он.

– До свидания! – ответила она, бросаясь к нему на шею.

Сжимая ее в торопливых объятиях, он, точно сквозь сон, услышал протяжный рев паровозного гудка. Он хотел оторваться, но не нашел силы сделать это. Ему внезапно показалось, что он не может уйти, что чья-то чужая воля удерживает его здесь, не давая разжаться рукам, приковывая к месту. И когда поезд дернулся, лязгнули буферы, она сама оттолкнула его.

– Иди же, иди же, – шептала она быстро-быстро, словно боясь, что вот сейчас потеряет власть над собой и будет уговаривать остаться.

Ростовцев на ходу схватился за поручни и вскочил на подножку. Рита вдруг торопливо расстегнула сумочку и поспешно шагнула за двигающимся вагоном. Догнав Бориса, она торопливо сунула ему в руку какую-то свернутую бумажку.

Он услышал, как она крикнула:

– Это отдашь, когда вернешься. Помни, что ты мне должен!

Медленно уплывал назад перрон. Слабый свет железнодорожного фонаря на мгновение вырвал из темноты группу провожающих.

Ростовцев оглянулся назад в надежде увидеть мать и Риту. Но темнота поглотила их. Люди и перрон слились в единую темную массу, и ничего нельзя было в ней различить.

Простучав на стыках, поезд вынесся за пределы станции, набирая скорость.

Ростовцев еще раз оглянулся в темноту и вошел в вагон. При свете электролампочки он посмотрел на то, что вложила ему в руки Рита. Это были три свернутые десятирублевые бумажки. Он вспомнил обычай давать взаймы отъезжающему деньги и грустно улыбнулся. Она дала их для того, чтобы с ним ничего не случилось, и он обязательно возвратился бы назад. Он долго смотрел на эти деньги, потом снова аккуратно сложил их, спрятал в самый отдаленный кармашек и опять улыбнулся с грустью: