– Ну, как, старшина, страшно?- спросил он шопотом, чтобы нарушить тягостное молчание.

Голубовский, или не слыша его, или не замечая, молчал.

Самолет, вновь развернувшись, пошел на бомбежку. Снова нарастал его гул, заполняя до предела воздух.

Издали донеслись звуки глухих разрывов: второй самолет с хода бомбил уходящий состав.

Борису захотелось слиться с землей, врасти в нее, чтобы оттуда, с воздуха, его не заметили. Он ниже опустил голову и коснулся лбом земли. Снежинки защекотали разгоряченный лоб. В сознании промелькнула слабенькая мысль:

«Струсил? Испугался?»

И сразу стало как-то совестно от этой мысли. Он хотел поднять голову, но в этот момент где-то совсем рядом засвистело, и ему показалось, что земля раскалывается пополам. Вверх полетели осколки камней, ветви. Борис почувствовал, как в грудь заползает холодок ужаса. Появилось желание вскочить и бежать куда-нибудь, ничего не видя перед собой, ни о чем не думая. Но он сумел побороть это чувство и остался на месте.

«Вот она какая, война»,- подумал Ростовцев и осмотрелся.

До него донесся тихий, едва различимый, стон. Кто-то, ругаясь, потребовал санитара. Борис оглянулся на лежавшего рядом Голубовского. Тот не двигался. Голова его была опущена на руки. Спину перекрещивал широкий брезентовый ремень санитарной сумки, а сама сумка, подвернувшись под живот, торчала уголком кнаружи. Борис дотронулся до него, и ему показалось, что тело Голубовского сотрясает мелкая дрожь.

– Старшина, вы живы?- спросил он, толкая его в плечо. – Там раненый, вас зовут.

Голубовский, не меняя положения, молчал.

– Слышите, старшина?- снова повторил Борис.

Голубовский поднял голову. Лицо его было бледно, глаза смотрели непонимающе. В них стоял ужас – бессмысленный ужас насмерть перепуганного человека. Губы тряслись, и в них уже не было той печальной улыбки, которая пленила Бориса, когда он слушал его игру на баяне в вагоне. Теперь он казался просто жалким.

Раздражаясь, Борис понял, что Голубовский от страха ничего не в состоянии делать. Он попытался снять с него сумку, но лежа это было неудобно. Он приподнялся на колени, вытащил сумку и, не особенно стесняясь в движениях, освободил ремень.

Самолет тем временем прочесывал кустарники пулеметным огнем. Откуда-то сбоку донеслась короткая автоматная очередь. Кто-то не выдержал и, обнаруживая себя, открыл огонь. Это было нарушением приказа, запрещавшего стрельбу в таких случаях.

Борис с сумкой пополз в ту сторону, откуда требовали санитара. Вернулся он скоро. Ранение не было серьезным: одному из бойцов слегка повредило руку. Борис быстро перевязал ее бинтом из индивидуального пакета и, на всякий случай, чтобы было вернее, положил еще и жгут выше локтя.

Самолет, сделав круг и напоследок бросив еще пару бомб, упавших далеко в стороне, ушел. Наступившая тишина казалась странной и необычной.

Голубовский постепенно пришел в себя. Избегая смотреть на Бориса, он принял сумку и перекинул ее через плечо. Он явно стыдился своего малодушия. Оправив обмундирование, он молча пошел в сторону раненого.

Вскоре, пятясь, подошел пустой состав. Все прошло благополучно, и от налета не пострадал ни один вагон. Однако продолжать движение было нельзя, так как путь впереди, километрах в восьми от этого места, был разрушен упавшей поблизости бомбой.

Ростовцев направился к группе толпившихся бойцов и среди них отыскал Голубовского.

– Ну, старшина, – сказал он весело, – теперь можно, пожалуй, и песни петь...

Все еще смущаясь, Голубовский ничего не ответил.

– Что ж вы скучаете? – продолжал Борис, как ни в чем не бывало.- Серьезно, пойдемте-ка в вагон и продолжим наши музицирования. Кстати, и познакомимся получше. Как-никак, а служить ведь нам придется вместе.

Голубовский нехотя двинулся вслед за Борисом. Сначала он шагал сзади, потом догнал и пошел рядом.

– А жгут раненому вы зря положили, товарищ лейтенант,- сказал он, наконец. В голосе его послышалась неуверенность. Чувствовалось, что ему очень хотелось узнать, как отнесся Ростовцев к его поведению, и не осуждает ли он его теперь. – Не надо было его накладывать. Рана-то пустяковая.

– Так я же не медик, – улыбнулся Борис. – Слышал, что когда кровь идет, нужно остановить, вот и постарался на всякий случай. Надеюсь, особенно плохого не сделал?

– Нет.

Старшина влез в теплушку первым. Борис последовал за ним. Когда Ростовцев, вскарабкавшись, поднимался на ноги, из глубины вагона донеслось слабое восклицание, скорее похожее на вздох. Шагнув вперед, он спросил:

– Что случилось?

Голубовский, до этого что-то рассматривавший на полу, выпрямился.

– Разбили, сволочи! – воскликнул он со слезами в голосе. – Взгляните сами...

На полу лежал баян. Меха его наискось были разодраны пулей. Отверстие зияло неровными развороченными краями. Несколько железных угольников, окаймлявших сгибы, оторвалось. Лакированная деревянная колодка раскололась, обнажив внутренности с погнутыми металлическими проволочками.

Борис приподнял остатки инструмента. Меха от тяжести растянулись без звука, втягивая воздух через широкий разрыв. Получился своеобразный тяжелый вздох.

– Да-а, – протянул он в раздумье и взглянул на старшину: – Вы сидели как раз на этом месте.

На глазах Голубовского появились слезы. Чтобы скрыть их, он поспешно отвернулся.

– Не придется играть больше, – тихо сказал он. – Не на чем. Эх!.. – Постояв, он взял баян в руки, потрогал кнопки, покорно вдавливавшиеся под его пальцами. Потом, вздохнув, шагнул к выходу. Выпрыгнув на насыпь, он на мгновение остановился и вдруг, широко размахнувшись, швырнул баян в придорожную канаву, затянутую тонкой корочкой льда. Баян ударился о лед и, проломив его, наполовину погрузился в воду. Часть черной коробки осталась сверху, и на ней мутно блеснули уцелевшие перламутровые кнопки.

– Зачем бросаете, товарищ старшина? – спросил удивленно пожилой солдат, куривший козью ножку.

– Сломался... – монотонно ответил Голубовский.

– Коли сломался, так починить надо. Может потом и сгодится.

Он переждал, пока старшина удалился и, подумав, подошел к канаве. С хозяйственной солидностью он извлек баян из воды и покачал головой.

– Ишь, как садануло. Верно, из пулемета, – пояснил он подошедшему товарищу.-Видишь, дневалил я. Вы-то повыскакивали, как зайцы, а я остался. И только отошли мы немножко – немец нас и накрыл. Да только зря. Машинист наш, видно, лихой парень. Его не проведешь. Летчик думал, что мы ехать будем, а он возьми да и останови поезд. Затормозил так, что я чуть было о стенку лбом не грохнулся. И не попали бомбы. Так мы его и надули. Он думает, что мы встанем, а мы едем. Он рассчитывает, что мы поедем, а мы стоим. Однако, зря немец старался. Баян, правда, как видишь, того... подбил... – Солдат добродушно усмехнулся в усы и деловито задымил цыгаркой, перекинув разбитый баян из одной руки в другую

– Ну, а страшновато было? – спросил его собеседник.

– Да ведь страх – не деньги. Чего его при себе держать? Нешто я в первый раз самолетики эти самые вижу? Слава богу, за год-то и не в такие переплеты попадал. Нашему брату-солдату о страхах говорить не приходится. Русские мы! Понял?

День клонился к вечеру. Стало холоднее. По снегу от теплушек побежали длинные тени. На насыпи никого не осталось. Лишь изредка кто-нибудь появлялся с котелком в руках, набирал снег и опять возвращался в теплушку.

Ростовцев подошел к своему вагону, где его ждали бойцы и Ковалев. При его появлении все поднялись. Ковалев, игравший в карты, доложил:

– Товарищ лейтенант, взвод находится на отдыхе. Происшествий никаких не случилось. Все в порядке.

– Вольно! – ответил Ростовцев и подсел к столу, на котором были разбросаны карты.

– Не хотите ли с нами в козлика, товарищ лейтенант? - предложил сержант Антонов, парень с веснушчатым лицом. – Только не садитесь с младшим лейтенантом, – предупредил он, улыбаясь. – Ему сегодня четвертого козла рисуют.