Шут (поет под звуки лютни):

«Когда я ростом да был ещё с вершок,

Тут как раз и ветер и дождь

Я все дурил, как только мог,

А ведь дождь — он хлещет каждый день.

Когда достиг я зрелых лет,

Тут как раз и ветер и дождь,

От плута прятался сосед,

А ведь дождь — он хлещет каждый день.

Когда — увы! — я взял жену,

Тут как раз и ветер и дождь,

Я с ней без пользы вел; войну,

А ведь дождь — он хлещет каждый день.

Когда я стал убог и стар,

Тут как раз и ветер и дождь,

От пива в голове удар,

А ведь дождь — он хлещет каждый день.

Наш мир начался давным-давно,

Тут как раз и ветер и дождь.

Но все равно, раз вам смешно,

Мы хотим смешить вас каждый день»1.

Минутная тишина. Затем скрипят деревянные тали, занавес опускается. Зал аплодирует, актеры готовятся выйти на поклоны. Эмили играет Оливию, фрекен Шварц — Виолу, в роли Герцога новая звезда Театра господин Тумас Грааль, Мальволио исполняет несколько распутный, но высокоодаренный комический актер Юхан Армфельдт, горничную Марию — упитанная Грете Холм, Тобиаса Раапа играет опора и надежда Театра, человек разносторонних талантов господин Салениус (который носит крылатку и дает повод подозревать его в тайных пороках).

Дети тоже участвуют, и не только Аманда, Фанни и Александр, но и Енни, которой удалось убедить свою мать в том, что её участие необходимо. На них костюмы пажей из «Гамлета», но здесь, в последнем акте, они таскают тяжелые подносы, уставленные полными бокалами вина.

Когда аплодисменты затихают, актеры окружают Эмили и рассаживаются на стульях, принесенных рабочими сцены, или стоят, прислонившись к балюстраде за троном Орсино. Рампы выключают, одну за другой, спускают репетиционный свет, сценой завладевают тени, в медленно колеблющемся сером свете лица актеров побледнели, глаза глубоко ввалились. Между кулисами мелькают рабочие сцены, готовые в любую минуту заняться разборкой декораций. С глухим скрежетом опускается пожарный занавес.

Эмили: Сегодня исполнился год со дня смерти моего мужа. Он хотел, чтобы все шло как всегда, и мы продолжали работать, хотя кругом все изменилось. Были у нас большие успехи, увеличилось количество зрителей, мы смогли повысить жалованье и взять в труппу трех новых актеров. Мы сплотились...

Она замолкает и сидит какое-то время с отсутствующим видом, погруженная в свои мысли. Потом опять начинает говорить, но уже другим тоном, еле слышно и как бы подыскивая слова.

Эмили: Для нас Театр словно защитная оболочка, которую мы на себя натягиваем. Едва ли мы замечаем, как идут годы. Как течет жизнь — так, кажется, говорят? У нас теплые и светлые уборные, на сцене нас окружают приветливые тени. Поэты сочиняют за нас слова и мысли. Мы можем смеяться, плакать, негодовать. Людям, сидящим в темноте зала, мы нравимся, они на удивление нам преданы, хотя зачастую мы угощаем их камнями вместо хлеба. Чтобы оправдать своё существование перед окружающими, мы утверждаем, будто профессия наша сложна и трудна. Это ложь, которой окружающие охотно верят, поскольку сложное намного интереснее, чем что-нибудь легковесное. Мы почти все время играем. Играем потому, что нам это интересно. Если интерес пропадает, мы злимся и жалуемся на обстоятельства, но никогда — на самих себя. Так мы и живем в атмосфере чудесного самообольщения, проницательные в отношении других и снисходительные к себе. А как насчет веры в свои силы, чувства собственного достоинства, самопознания? Эти понятия практически неизвестны в нашей профессии. Если кто-то говорит, что я хорошая, значит, я и на самом деле хорошая, и это меня радует. Если кто-то говорит, что я плохая, значит, я на самом деле плохая, и это меня огорчает. Какая же я в действительности, я не знаю, потому что меня не волнует правда о самой себе. Меня волнует только я сама, а это не одно и то же. Реальность меня тоже не волнует. Она бесцветна и неинтересна, она меня не касается. Войны, революции, эпидемии, бедность, несправедливость, извержения вулканов — все эти события, не имеющие никакого значения, если только они не затрагивают тем или иным образом ту роль, которой я занята в данный момент. Некоторые актеры утверждают, будто их интересует окружающий мир, но я знаю, что они обманывают сами себя.

Актеры молчат, видно, что они обескуражены. Никто не возражает, не протестует. Эмили оглядывается и видит пустые, бледные лица под масками и в париках, в глазах печаль или вопрос: это она меня ругает? Она отрицательно качает головой, словно вопрос и вправду был произнесен вслух.

Эмили: Вы смотрите на меня так, словно я на вас сержусь. Наоборот. Мы любим друг друга, поэтому я решилась высказать то, что у меня на душе. Может быть, я эгоистка, хотя вовсе не хочу ею быть. Может быть, я ошибаюсь.

Тумас Грааль: Ты устала от Театра?

Эмили: Мне кажется, да.

Тумас Грааль: Ты, наверное, хочешь бросить Театр.

Эмили: Возможно. Бросить совсем.

Ханна Шварц: А что будет, если ты уйдешь?

Эмили: Даже если я уйду, все будет продолжаться как раньше.

Юхан Армфельдт: А кто станет директором?

Эмили: Это вы решите сами, когда наступит такой день. Если он наступит. Я ещё не приняла окончательного решения. (Пауза; потом, улыбаясь.) А теперь давайте пожелаем друг другу спокойной ночи. Уже поздно, я что-то разболталась. Я вовсе не собиралась вас расстраивать.

Эмили кивает собравшимся, зовет детей и уходит в свою уборную, бывшую контору Оскара Экдаля. Актеры остаются на сцене, стыдливо поглядывая друг на друга с еле заметной усталой улыбкой на губах.

Господин Солениус: Я должен выпить и съесть бутерброд.

Тумас Грааль: Я получил приглашение от Линбергского общества, так что мне это безразлично.

Ханна Шварц: По-моему, за этим что-то кроется.

Грете Хольм: А ты не слышала?

Ханна Шварц: Так ты думаешь, это правда?!

День в начале мая, весна, на улице тепло. Студенты и доценты отнесли свои зимние пальто закладчику, на студентках светлые платья, стоят мягкие теплые вечера, празднества следуют одно за другим. В Театре вытащили на свет божий брюссельский ковер и канапе и играют комедию Скриба. Когда Александр возвращается из школы, Аманда и Фанни сидят на кухне и едят бутерброды с сыром, запивая их шоколадом. Алида печет булочки, Май штопает чулки, а Сири чистит медную посуду. Александр сразу же замечает что-то неладное. Аманда и Фанни злорадно поглядывают поверх чашек с шоколадом. Алида и Сири не отвечают на его приветствие, а Май, подавая ему шоколад, выглядит опечаленной. У Александра тут же начинает болеть живот, но он ничего не говорит. Аманда и Фанни перешептываются и при этом хихикают. Внезапно в дверях появляется Эмили, она очень хороша в светло-сером платье с широким вышитым поясом и рукавами из прозрачной ткани. Она обращается к Александру, голос её серьезен.

Эмили: Когда допьешь шоколад, я хочу с тобой поговорить.

И сразу уходит. Александр вздыхает. Он ставит на стол чашку, встает из-за стола и решительным шагом идет через холл, столовую и малую гостиную, стучится в дверь спальни, мать кричит, чтобы он входил, и вот он стоит перед ней, неизвестно почему испытывая чувство стыда.

Эмили сидит в кресле у окна, освещенная солнцем, она словно сама вся светится и кажется чуточку чужой.

Эмили: Сейчас мы с тобой пойдем в библиотеку, и ты поздороваешься с человеком, который пришел к нам в гости. (Пауза.) С человеком, который хочет поговорить с тобой. (Пауза.) И пожалуйста, не вздумай плакать.

Александр: Что я сделал?

Эмили: Это ты знаешь лучше меня. Идём.

Мать встает и берет сына за руку. Они идут в библиотеку. Там находится Епископ, он перелистывает какую-то отцовскую книгу, он оборачивается к вошедшим и улыбается им. По мнению Александра, вид у Эдварда Вергеруса вполне внушительный: высокий, широкоплечий человек с большим костистым лицом, обрамленным седой шевелюрой и бородой. Глаза яркого голубого цвета. На нем пасторское одеяние, на черной ткани блестит золотой крест. Он протягивает Александру широкую ладонь, Александр отвечает глубоким поклоном. Мать усаживается на широкий кожаный диван.