На тротуарах и мостовых толпились люди. Они не знали, куда направляются моряки, но уже много раз видели, как шагали на станцию другие — в гимнастерках, с вещевыми мешками и скатками за плечами, провожаемые толпой женщин.

— На фронт, видать, отправляют, — догадывались они. — Кончилось их учение.

За год жизни в Кирове ребята успели пустить крепкие корни на вятской земле. Почти у каждого из курсантов была своя девушка. Человек пятнадцать успели жениться. Сейчас на вокзал пришли не только девушки и жены, но и их родители, просто знакомые. Патефон играл «Рио-риту», и несколько пар танцевало. Чуть в стороне раздирал меха гармонист, и трое успевших выпить парней из первой роты сосредоточенно, без улыбки, отплясывали лезгинку.

Алексей стоял у выхода на перрон и ждал Лину. Ее не было. Рядом Анька крепко держала Васятку под руку. К Мише подошел профессор Черняев с обеими дочерьми.

— Ты часто писал родителям? — спросил Александр Серафимович, с трудом отбрасывая непрошеные мысли, что, может быть, видит этого славного мальчика, сына своего друга, в последний раз.

Миша едва не сказал дяде Саше, что ему часто бывает страшно, что временами этот страх заполняет его и тогда он не может с собой ничего поделать. Но вместо этого он ответил:

— Писал часто. Только многие письма, видно, не доходят.

— Береги себя, Миша, — сказала Нина и вдруг заплакала. — И не поминай лихом.

— Ну, чего ты, чего ты, — запричитала Зина. — А говорила, давно все кончено.

«Что кончено? — удивленно подумал Миша. — Неужели я ей всерьез нравился?»

Раздался голос Анохина:

— По вагонам!

Глава 9

В ДЕЙСТВУЮЩЕЙ АРМИИ

Небольшая станция в Предуралье, где отцепили теплушки с курсантами, называлась Верещагино. Стояло раннее тихое утро. Ночи уже были по-осеннему прохладны, и по земле стелился густой туман. Он скрадывал очертания станции, делал ее словно парящей в воздухе. На пустой привокзальной площади построились в колонну по четыре. Акопян произвел перекличку. Ребята заметили, что и он, и вновь назначенный командир второй роты последние дни ходят встревоженные, о чем-то часто шепчутся друг с другом.

— Опыта боевого не имеют, потому и паникуют, — объяснил Юрка Гурович. — А командовать ротой курсантов в тылу и ротой бойцов на фронте, как говорят в Одессе, две большие разницы.

До деревни Денисовки, где стоял запасной стрелковый полк, нужно было пройти километров тридцать. Накануне их состав днем почти три часа простоял на маленькой станции, пропуская поезда с войсками и техникой. Перебрасывали, вероятно, целую армию. Рядом с их эшелоном на запасных путях находился санитарный поезд. Раненых в нем не было. Вдоль вагонов прогуливался персонал. Он состоял из одних женщин. С платформ и из открытых дверей теплушек проносящихся поездов красноармейцы что-то кричали женщинам, махали им руками, но слов разобрать было нельзя.

Миша обратил внимание на одну из девушек. Она была высокая, худая. Пилотка не хотела держаться на ее пышных светлых волосах, и девушка то и дело поправляла ее. Улыбчивая, зеленоглазая, она чем-то напоминала Шурку Булавку. На ногах ее были до блеска начищенные хромовые сапожки.

— Вы давно здесь загораете? — спросил Миша, подойдя к ней.

— Как и вы, — охотно откликнулась она. — Разгрузились в Иркутске, прошли санобработку и обратно им фронт. Нас нигде не задерживают.

Слово за слово — и они разговорились.

— Стоять, наверное, придется еще долго. Пойдемте прогуляемся по полю, — предложил Миша, удивляясь собственной смелости. — Смотрите, сколько народу разбрелось вокруг. Без нас не уедут.

— Пошли, — согласилась она. — Чего, действительно, здесь стоять и дымом дышать?

Скошенное поле начиналось сразу за станцией. Земля нагрелась за день, и от нее сладко пахло начавшим просыхать сеном, горьковатой полынью, полевыми цветами. Они направились к одинокой яблоне на краю поля.

— Как вас зовут? — спросил Миша.

— Тося. А вас?

— Миша.

Они шли по полю и молчали. Оставшись наедине с девушкой после многолюдья станции, он почувствовал себя вдруг смущенно, неловко.

— Хотите, я расскажу вам смешную историю из курсантской жизни?

И он рассказал о своей встрече с генералом Татаринцевым на Большом проспекте, а потом, освоившись — как ассистент Смирнов давал курсантам на зачете по анатомии завернутую в халат кость, чтобы они на ощупь ее опознали.

Тося смеялась. Толстогубый некрасивый матросик оказался остроумным. Они стояли под яблоней. Миша подпрыгнул, сорвал маленькое твердое яблоко, протянул Тосе, спросил неожиданно серьезно:

— А вам не страшно ездить на передовую?

— Нет, — сказала Тося. — Привыкла уже. А вот когда умирают, видеть не могу. И понимаю, что война, что нельзя без этого. А не могу. Даже на экране — не могу. Девчонки смеются, говорят: «Ты какая-то, Тоська, чокнутая».

— Дуры они, ваши девчонки, — перебил ее Миша. — Разве можно спокойно смотреть на человеческую смерть? Я, например, тоже видел немало в блокадном Ленинграде, но привыкнуть не смог…

Девушка внимательно, не перебивая, слушала его, и Мише подумалось, что она, наверное, могла бы хорошо понять его. Никому из ребят он не решался рассказывать о своих сомнениях, страхах. Они могли поднять его на смех. А вот ей решился.

— Я часто думаю о передовой. И, знаете, Тося, как-то не уверен в себе. Не знаю, как поведу себя перед лицом близкой смерти. Это очень мучает меня…

Вдали протяжно загудел паровоз. Взявшись за руки, они побежали на станцию, остановились, запыхавшись, около санитарного поезда. Паровоз загудел снова. Отправлялся Мишин эшелон. Ребята на ходу вскакивали в вагоны. Пора было прощаться.

— Адрес? — торопливо спросил Миша, роясь в карманах в поисках карандаша и не находя его. — Сто сорок восьмой поезд? Фамилия Дивакова? Запомнил навечно! — крикнул он уже стоя в дверях теплушки.

После тридцати километров марша под жарким солнцем, среди пыльной и жесткой травы, которая, как проволока, цеплялась за ноги, курсанты устали. Каждый шаг стал тяжел, многие еле плелись. Наконец, показалась долгожданная Денисовка — большая деревня с крепкими бревенчатыми избами, украшенными затейливой резьбой наличников. Чуть в стороне от деревни виднелись вытоптанный тысячами ног до каменной плотности строевой плац, полоса препятствий, стрельбище. Во всех направлениях по ним двигались люди. Кто ползал, кто отрабатывал ружейные приемы, метал гранаты, стрелял. Эта площадка напоминала гигантский муравейник, где каждый был занят своим важным делом. Позади нее, огороженные колючей проволокой, двумя рядами стояли десятка полтора бараков, наскоро построенных, крытых тесом, где отныне предстояло жить.

Курсанты помылись, пообедали и вошли в длинный барак с двухэтажными нарами. Доски на нарах были прохладные. Разувались, с блаженством ложились на них в пыльном полумраке и сразу же засыпали, сморенные усталостью. Мыслей не было. Слишком остры были телесные ощущения: ломило спину, жгло ступни, горели щеки от жаркого осеннего солнца, тело казалось тяжелым, будто не своим.

— Еще километра два и свалился бы, — проговорил Миша, но никто его уже не слышал. Все спали.

Утром курсантов повели в цейхгауз для переодевания. Морскую форму, привычную, красивую и удобную, приказали снять, а вместо нее выдали хлопчатобумажные галифе и гимнастерки, защитного цвета шинели, пилотки и сапоги с портянками. От морской формы разрешили оставить только бескозырку, тельняшку да ремень с бляхой. В новой мешковатой неглаженой одежде ребята выглядели беспомощно, неуклюже.

— Суворовские чудо-богатыри, — пошутил Пашка, безуспешно пытаясь заправить под ремень слишком широкую, свисавшую с плеч гимнастерку. — Четвертый раз, пацаны, переодеваемся. Родная мама не узнает.