Не нужно закрывать глаза отъ истины. Явленія, описываемыя г. Юркевичемъ, просто невозможны. Можно жаловаться на извращеніе и искаженіе понятій долга, справедливости, нравственности; но самыя эти искаженія скорѣе свидѣтельствуютъ о благородныхъ стремленіяхъ, о глубокой потребности найти и уяснить себѣ истинную норму дѣятельности. Тутъ можетъ быть много жалкаго, смѣтнаго, нелѣпаго, но всего меньше тутъ безсовѣстности и отрицанія долга.

Точно также, несправедливо сказать, что г. Спасовичъ — льститъ всякой страсти и всякой, глупости имѣющей кредитъ въ наше время. Откуда г. Юркевичъ такъ хорошо узналъ льстивую натуру г. Спасовича? Что значитъ уклоняться отъ дѣла къ лицамъ! У г. Юркевича, конечно, тоже есть предметы почтенія, есть авторитеты, которые онъ уважаетъ, есть ученія и вѣрованія, вліянію которыхъ онъ подчиняется. Что сказалъ бы онъ, если бы его обвинили въ томъ, что онъ все это дѣлаетъ не въ чистотѣ душевной, не по крайнему разумѣнію, а изъ лести, чтобы угодить тѣмъ, у кого эти предметы и вѣрованія имѣютъ кредитъ?

Никто не имѣетъ права видѣть въ заблужденіи не просто заблужденіе, а еще дурные инстинкты, обвинять заблуждающихся не въ одномъ неразуміи, а еще въ безнравственности, въ томъ, что они не хотятъ знать совѣсти и долга. Точно также, никто не имѣетъ права заподозрѣвать искренность чьихъ нибудь убѣжденій на томъ одномъ основаніи, что находитъ эти убѣжденія нелѣпыми и нескладными. Между тѣмъ, у насъ въ литературѣ самое любимое дѣло — намекнуть на безнравственность и подлость противника. Иногда это дѣлается по дѣтскому простодушію и смѣшиванію понятій, по которому человѣкъ, увлекаемый своими убѣжденіями, дѣйствительно считаетъ подлостью все, что съ ними несогласно. Было же время, когда заблужденія приписывались дѣйствію нечистой силы. Но часто дѣло происходитъ не сознательно; т. е. литературный воитель хорошо понимаетъ, что можно несоглашаться съ нимъ въ мнѣніяхъ, будучи въ тоже время добросовѣстнымъ и честнымъ, и, однако же, выискиваетъ всевозможные случаи, чтобы употребить противъ соперника обвиненіе въ безчестности, какъ самое сильное орудіе, наносящее самыя глубокія раны.

Такіе пріемы и привычки въ особенности неумѣстны въ настоящее наше время. Уже и безъ того въ обществѣ распространено недовѣріе и подозрѣніе; и безъ того накопилось столько ложныхъ страховъ и недоразумѣній. Фальшивая тревога, неосновательная боязнь и озлобленіе — болѣзнь настоящаго времени. Общество наказано ею, конечно, не безъ собственной вины. Яснѣе чѣмъ когда нибудь видно теперь, какъ мало гармоніи между нашимъ обществомъ и цѣлымъ организмомъ Россіи. Россія полна силы, довѣрія, мужества; она чувствуетъ себя крѣпкою, единою, растущею не по днямъ, а по часамъ; между тѣмъ, въ обществѣ слышится разрозненность и носятся какіе-то призраки, наводящіе то страхъ, то злобу.

Не дурно бы вамъ очнуться, и прогнать отъ себя всѣ мечтательные ужасы. Признакъ силы есть спокойствіе и довѣріе; между тѣмъ, у насъ, не смотря на огромную силу, безпрестанно возникаютъ явленія, указывающія на безпокойство и недовѣріе.

Два слова объ истинѣ

Не могу воздержаться отъ замѣчанія на одно мѣсто статьи, о которой сейчасъ говорилъ. Г. Юркевичъ очень язвительно смѣется надъ тѣмъ невиннымъ ученіемъ, по которому въ каждой истинѣ кроется зародышъ заблужденія, и наоборотъ, въ каждомъ заблужденіи кроется зернышко истины.

«Чему въ самомъ дѣлѣ учитъ», — говоритъ онъ, — «это ученіе, которое повторяется на тысячу ладовъ въ журналахъ, проникнутыхъ желаніемъ пофилософствовать подчасъ и на скорую руку? Тому ли, что, напримѣръ, въ истинѣ: двѣ величины, равныя третьей, равны между собой — кроется зерно заблужденія, и наоборотъ, что въ заблужденіи: два сложенныя съ двумя даютъ сумму большую четырехъ — кроется зародышъ истины?»..

Странно! Примѣры г. Юркевича, мнѣ кажется, доказываютъ прямо противное тому, что онъ хотѣлъ доказать. Въ истинѣ: двѣ величины, равныя третьей, равны между собою, конечно, не кроется никакого зерна заблужденія; но это происходитъ по той простой причинѣ, что въ этой истинѣ вообще ничего не кроется. Въ ней все ясно и открыто, и никакихъ зеренъ не замѣчается. Эта безопасная и благополучная истина похожа на ножикъ безъ лезвія. Позволительно, конечно, восхищаться тѣмъ, что такимъ ножикомъ нельзя, но непремѣнно нужно прибавить, что имъ и вовсе нельзя ничего рѣзать.

Что касается до заблужденія, приводимаго въ примѣръ г. Юркевичемъ, то дѣло еще хуже. Въ заблужденіи, что два сложенные съ двумя даютъ сумму большую четырехъ, конечно, не кроется ни малѣйшаго зернышка истины, но это происходитъ по особенной причинѣ, на которую заранѣе слѣдовало бы обратить вниманіе. Именно: это заблужденіе, никогда не существовало, нигдѣ не существуетъ и никогда не будетъ существовать. Понятно, отчего въ немъ нѣтъ никакихъ зародышей.

Итакъ, что же выходитъ? Нѣтъ ничего мудренаго въ томъ, что истины, ничего не содержащія, не содержатъ и зародыша заблужденія, и что заблужденія, вовсе не существующія, не скрываютъ въ себѣ зерна истины. Все это не опровергаетъ, а скорѣе подтверждаетъ ту журнальную философію, противъ которой такъ высокомѣрно вооружается г. Юркевичъ.

Отвѣтъ г. Спасовича

Въ № 77 С.-Петербургскихъ Вѣдомостей явился Отвѣтъ г. Юркевичу. Отвѣтъ этотъ какъ нельзя лучше завершаетъ дѣло; до его появленія можно было еще питать подозрѣніе, что г. Юркевичъ не совсѣмъ справедливъ, что онъ придирается къ словамъ, или перетолковываетъ мысли противника; можно было думать, что у г. Спасовича найдутся въ иныхъ случаяхъ сильные доводы противъ нападеній. Теперь всѣ эти надежды уже невозможны; изъ отвѣта ясно, что г. Спасовичу нечего отвѣчать, что онъ побитъ на-голову.

Статья его, однако же, прелюбопытная. Она наполнена какими-то удивительными наивностями, служащими наилучшимъ доказательствомъ того, какъ мелко понимаетъ авторъ свое дѣло, какъ постоянно ускользаетъ отъ него сущность вопроса. Г. Спасовичъ препростодушно высказываетъ, какъ незыблемыя истины, такія положенія, которыя не имѣютъ ни малѣйшей твердости и не представляютъ между собою ни складу ни ладу.

Попробую выписать ихъ въ видѣ афоризмовъ.

1864 года по P. X., 5 Апрѣля въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ» напечатано:

1) «Для науки вообще, а наипаче для такой высокой науки, какъ философія, все равно — что еврей, что татаринъ, что остякъ».

2) «Религія не имѣетъ непосредственной связи съ уголовнымъ правомъ».

3) «Нашъ разумъ ограниченъ, наше знаніе имѣетъ свои предѣлы; въ этой-то области уму непостижимаго и царствуетъ религія».

4) «Внѣ насъ безконечныя идеи (а въ томъ числѣ и идея справедливости) не существуютъ; эти идеи суть не что иное, какъ извѣстныя формы нашего мышленія; будучи продуктами мышленія, наши идеалы справедливости мѣняются по времени и мѣсту и могутъ быть только относительные; иными словами, что у однаго народа слыветъ добродѣтелью, то у другаго можетъ считаться порокомъ, и наоборотъ. Что можетъ бытъ проще такого взгляда на справедливость.»

5) «Я могу быть вполнѣ убѣжденъ, что справедливость не есть существо особое, что она не пришла ко мнѣ извнѣ, что она не врождена моему уму, но есть продуктъ моего собственнаго мышленія, и въ то самое время я могу быть глубоко преданъ носящимся въ моемъ умѣ идеаламъ справедливости, до пожертвованія этимъ идеаламъ моимъ общественнымъ положеніемъ, моими связями, богатствомъ, дружбою, любовью, даже самою жизнью».

6) «Необходимость бываетъ двоякая: дѣйствительная и воображаемая. Доказывать первую я считаю занятіемъ празднымъ и безполезнымъ. Дитя хотѣло бы поиграть съ луною; достаточно сказать ему: достань и забавляйся. Утопистъ мечтаетъ объ обществѣ безъ наказаній; достаточно сказать ему: попробуй составить такое общество».

7) «Неужели вы думаете, что есть разница между устрашеніемъ и терроромъ? Я полагаю, что это два названія одного и того же понятія, одно русское, другое французское. Неужели вы полагаете, что есть малѣйшая разница между возмездіемъ и местью?»