Рѣзкость выраженій этой характеристики вполнѣ выкупается ихъ несомнѣнной мѣткостію. А вотъ и другое, болѣе серіозное опредѣленіе нигилизма, сдѣланное редакціею Дня, № 31:
«Нигилизмъ есть естественный, законный, историческій плодъ того отрицательнаго отношенія къ жизни, въ которое стала русская мысль и русское искусство съ перваго шага своей дѣятельности послѣ Петра. Вспомнимъ, что исторія нашей „литературы“ (въ тѣсномъ смыслѣ) начинается сатирой! Это отрицаніе должно дойти, наконецъ, до отрицанія самаго себя. Таковъ процессъ нашего общественнаго сознанія и таково историческое оправданіе нигилизма. Въ частности же онъ имѣетъ значеніе протеста, не всегда справедливаго, но полезнаго уже тѣмъ, что, съ одной стороны, воздерживаетъ отъ примиренія со многою ложью и пошлостію, а съ другой — нападеніями на истину — вызываетъ ея приверженцевъ на болѣе разумную, строгую, критическую ея повѣрку и защиту».
Прибавимъ къ этому, что дѣятельныхъ истины оказывается гораздо меньше, чѣмъ можно бы было желать и надѣяться, и что, вообще, размѣры явленія указываютъ на неясность и бѣдность формъ той, въ сущности могучей внутренней жизни, къ которой нигилисты ставятъ себя въ отрицательное положеніе.
Въ чемъ заключается верхъ безобразія
Читалъ я іюньскую книжку «Современника». Я люблю читать «Современникъ», какъ вообще люблю все ясное, опредѣленное, все то, что отчетливо понимаю и къ чему могу поставить себя въ несомнительное и твердое отношеніе. Пріятно мнѣ наблюдать въ «Современникѣ» постоянно веселый и бодрый тонъ, тонъ людей, очевидно, довольныхъ собою, ни мало не колеблющихся въ сознаніи своего ума и превосходства. Совершенно ясно мнѣ, какъ отсюда проистекаетъ та постоянная насмѣшливость, которая господствуетъ въ этомъ журналѣ и которая живо напоминаетъ мнѣ рѣчи петербургскихъ чиновниковъ и вообще большинства петербургскихъ людей. Нужно отдать полную справедливость — «Современникъ* есть журналъ петербургскій въ полномъ смыслѣ этого слова. Петербургъ же, какъ извѣстно, есть городъ просвѣщенный и образованный до высочайшей степени. Чтобы убѣдиться въ этомъ стоитъ только послушать бесѣду его жителей, даже самыхъ маленькихъ, какихъ нибудь титулярныхъ совѣтниковъ или губернскихъ секретарей. Просвѣщеніе необыкновенное. Все-то они пересмѣютъ, все поддѣнутъ на зубокъ, вездѣ найдутъ пятно; чего лучше — многіе глумятся даже надъ строгимъ соблюденіемъ постовъ. Такъ что слушаешь-слушаешь и думаешь себѣ: чортъ возьми, какіе, однакожъ, образованные люди! Какое отсутствіе предразсудковъ!
Вотъ точно также, и читая „Современникъ“, постоянно чувствуешь, что пишутъ здѣсь люди просвѣщенные, чуждые предразсудковъ и потому отлично себя чувствующіе. Но, кромѣ этого бодраго и веселаго тона, свидѣтельствующаго о пріятномъ душевномъ настроеніи, я люблю „Современникъ“ также за его направленіе. Направленіе это все состоитъ изъ тончайшей гуманности, изъ непрерывныхъ мысленныхъ заботъ о меньшемъ братѣ. Правда, образъ, въ которомъ представляютъ себѣ этого меньшаго брата писатели „Современника“, не имѣетъ въ себѣ ничего привлекательнаго. Голова меньшаго брата наполнена сплошь густою тьмою, въ которой не проглядываетъ ни однаго свѣтлаго луча. Сообразительности у меньшаго брата нѣтъ ни капли, особенно если взять въ сравненіе ту высокую сообразительность, какою отличаются писатели „Современника“. Сердце меньшаго брата живетъ и движется одними фальшивыми потребностями, напускными и извращенными чувствами. И что же? Не смотря на все это, „Современникъ“ не отрицаетъ у меньшаго брата ни единаго права, никакихъ возможностей и преимуществъ. А именно — главнѣйшимъ и существеннѣйшимъ образомъ, по его мнѣнію, меньшій братъ имѣетъ право на то, чтобы люди просвѣщенные и образованные очистили его голову отъ хлама предразсудковъ, ее наполняющихъ, и чтобы они изгнали изъ его сердца всѣ фальшивыя и напускныя чувства, которыми одними оно одушевляется. За этимъ главнымъ правомъ слѣдуютъ и всѣ другія права, какія только возможны. Такъ, напримѣръ, одинъ изъ писателей „Современника“ объявилъ однажды весьма твердо и рѣшительно, что каждый нищій имѣетъ право ѣсть такія же кушанья, какія ѣстъ какой нибудь богатый лакомка, и одѣваться въ такое же платье, какое носитъ какой нибудь изысканный щеголь. Ботъ какъ далеко простирается гуманность въ направленіи „Современника“!
И такъ, я люблю читать „Современникъ*; отъ него такъ и вѣетъ — во-первыхъ, образованностію, а во-вторыхъ, гуманностію. Образованность и гуманность, просвѣщеніе и человѣколюбіе — что можетъ быть лучше? Съ такими чувствами я началъ читать въ іюньской книжкѣ „Замѣтки изъ общественной жизни“, новый отдѣлъ, очевидно, составляемый писателемъ, который прежде его не составлялъ и, можетъ быть, даже въ первый разъ выступаетъ на литературное поприще. Я говорю новый отдѣлъ, ибо не должно смѣшивать этихъ замѣтокъ изъ общественной жизни съ тѣмъ, что называлось просто: наша общественная жизнь; замѣтки имѣютъ и болѣе скромное заглавіе, да и печатаются не тѣмъ гордымъ крупнымъ шрифтомъ, какимъ красовалась наша общественная жизнь.
И такъ, читаю я замѣтки — въ самомъ пріятномъ настроеніи духа. Авторъ разсуждаетъ о пароходахъ и сильно возстаетъ противъ нѣкоторыхъ капитановъ, которые обходятся деспотически, начальнически съ своими пассажирами. Гуманность, подумалъ я, неизмѣнная, неистощимая гуманность!
И вдругъ мнѣ попадается страница, которая нарушаетъ мое благодушное настроеніе, которая отзывается не гуманностію и образованностію, столь мнѣ любезными, а чѣмъ-то совершенно противоположнымъ. Выписываю ее вполнѣ:
„Въ Николаевѣ, на Днѣпрѣ, входитъ въ каюту втораго класса пассажиръ въ шляпѣ (пассажиръ въ шляпѣ!) Къ нему подходитъ лакей изъ прислуги парохода и проситъ снять шляпу, говоря, что это правилами парохода не дозволяется. Пассажиръ отвѣчаетъ, что читалъ правила и въ правилахъ этого не видѣлъ, и продолжаетъ сидѣть въ шляпѣ. Лакей идетъ жаловаться капитану. Прибѣгаетъ капитанъ и прямо въ пассажиру: «Вы почему не снимаете шляпы?» — «Не хочу». — «Но правилами парохода требуется, чтобы пассажиры сидѣли въ каютахъ безъ шляпъ». — «Я читалъ правила и такого не нашелъ». — «Но этого правила не было нужно и писать; оно требуется самимъ приличіемъ». — «Г. капитанъ, я не мальчикъ, и что прилично, что неприлично — знаю самъ. И вамъ моимъ менторомъ быть въ этомъ случаѣ не приходится. Если же вы хотите, чтобы пассажиры ваши сидѣли безъ шляпъ, то напечатайте объ этомъ въ правилахъ. Почему вы знаете, можетъ быть, если бы такое правило существовало, я вовсе не нашелъ бы для себя удобнымъ ѣхать на вашемъ пароходѣ? Во имя приличія вы, пожалуй, будете требовать, чтобъ я не сидѣлъ въ каютѣ въ сапогахъ». — «Но, если вы будете почитать себя въ правѣ дѣлать все, что не написано въ правилахъ, то вы начнете, пожалуй, дѣлать Богъ знаетъ что, о чемъ можетъ быть и въ правилахъ написать-неловко». — «А въ такомъ случаѣ вамъ принесетъ на меня жалобу общество, съ которымъ я ѣду, и по по его иниціативѣ вы получите право быть моимъ судьею. Тогда и за то, что я сижу въ шляпѣ, вы можете осудить меня, если кто принесетъ вамъ на меня жалобу. Но являться ко мнѣ ни съ того ни съ сего съ наставленіями о томъ, что прилично и что неприлично, давать волю даже лакеямъ дѣлать мнѣ указанія, какъ я долженъ вести себя, — это, г. капитанъ, какъ хотите, верхъ безобразія. И хоть мнѣ никакой нѣтъ пріятности сидѣть въ шляпѣ въ каютѣ, но, на досаду вамъ, я буду ѣхать не иначе, какъ въ шляпѣ до самой Одессы. Высаживайте меня за непослушаніе — и будемъ судиться». Капитанъ увидѣлъ, что съѣлъ грибъ и удалился сконфуженный.
Браво! Молодецъ пассажиръ въ шляпѣ! Натянулъ носъ капитану!
Кто правъ, однако же, въ этой удивительной исторіи? Побѣжденный капитанъ, или побѣдоносный пассажиръ? Очевидно, нашъ пассажиръ вошелъ со шляпою на головѣ туда, гдѣ всѣ другіе сидѣли безъ шляпъ; очевидно, все это общество, и слуги парохода, и самъ капитанъ были твердо увѣрены, что само приличіе требуетъ сидѣть въ каютѣ безъ шляпы. Спрашивается, былъ ли совершенно правъ человѣкъ, вздумавшій не соблюдать приличій, признаваемыхъ на пароходѣ?