Въ этихъ словахъ, конечно, много скромности, но скромность не помогаетъ, какъ скоро не достаетъ твердой и ясной мысли. И въ самомъ дѣлѣ, черезъ нѣсколько страницъ Гумбольдтъ, заговоривъ о томъ же предметѣ, уже явно выходитъ изъ границъ скромности. Вотъ какъ онъ разсуждаетъ о той раціональной наукѣ о природѣ, на степень которой «Космосъ» не имѣетъ никакихъ притязаній.
«Мы еще очень далеки отъ той минуты, когда было бы возможно сосредоточить всѣ наши чувственныя воззрѣнія въ единство понятія о природѣ. Позволительно сомнѣваться, приблизится ли когда нибудь эта минута. Сложность задачи и неизмѣримость Космоса почти дѣлаютъ тщетною надежду на это. Но если цѣлое намъ и недоступно, то, однако же, частное рѣшеніе задачи, стремленіе къ пониманію явленій остается высочайшею и вѣчною задачею всякаго изслѣдованія природы. Оставаясь вѣрнымъ характеру моихъ прежнихъ сочиненій, равно и роду моихъ занятій, которыя были посвящены опытамъ, измѣреніямъ, дознанію фактовъ, я ограничиваюсь и въ этой книгѣ эмпирическимъ созерцаніемъ. Оно есть единственная почва, на которой я умѣю стоять и двигаться съ нѣкоторой твердостію. Такое изложеніе эмпирической науки, или, скорѣе, нѣкотораго аггрегата познаній, не исключаетъ группированія результатовъ по руководящимъ идеямъ, обобщенія частностей, постояннаго изысканія эмпирическихъ законовъ природы. Конечно, мыслящее познаніе, раціональное пониманіе мірозданія представляли бы еще болѣе возвышенную цѣль. Я далекъ отъ того, чтобы стремленія, въ которыхъ самъ не пробовалъ участвовать, порицать только потому, что результаты ихъ до сихъ поръ оставались сомнительными. Вслѣдствіе многоразличнаго превратнаго пониманія, и совершенно несогласно съ цѣлью и указаніемъ глубокомысленныхъ и могущественныхъ мыслителей, снова пробудившихъ эти уже свойственныя древнему міру стремленія, натурфилософскія системы нѣкоторое время грозили въ нашемъ отечествѣ отвлечь умы отъ серіознаго и стоящаго въ такомъ близкомъ сродствѣ съ матеріальнымъ благосостояніемъ государствъ — изученія математическихъ и физическихъ наукъ. Отуманивающая мечта достигнутаго обладанія, особенный, странно-символизирующій языкъ, схематизмъ болѣе узкій, чѣмъ какой когда либо налагали на человѣчество средніе вѣка, — вотъ чѣмъ были обозначены, при юношескомъ злоупотребленіи благородныхъ силъ, радостныя и короткія сатурналіи чисто идеальнаго познанія природы. Я повторяю выраженіе: злоупотребленіе силъ; ибо умы строгіе, одновременно преданные философіи и наблюденію, остались чужды этимъ сатурналіямъ. Совокупность опытныхъ познаній и во всѣхъ частяхъ развитая философія природы (если только такое развитіе когда нибудь достижимо) не могутъ стать въ противорѣчіе, если философія природы, согласно съ своимъ обѣщаніемъ, есть раціональное пониманіе дѣйствительныхъ явленій въ мірозданіи. Если является противорѣчіе, то вина лежитъ или на пустотѣ умозрѣнія, или же на притязаніи эмпиріи, предполагающей, что опытомъ доказано больше, чѣмъ сколько имъ дано на самомъ дѣлѣ».
Вотъ объясненіе, въ которомъ нельзя не видѣть шаткости и неопредѣленности. Гумбольдтъ прямо называетъ свою книгу аггрегатомъ познаній; но въ тоже время не вовсе отказывается отъ нѣкоторой научной связи, отъ руководящихъ идей, отъ обобщенія частностей и т. д. Казалось бы, слѣдовало избрать одно изъ двухъ: если аггрегатъ, то чистый аггрегатъ, механическое скопленіе; если же идеи и обобщенія, то не въ видѣ исключенія, не какъ нѣчто терпимое, а вполнѣ, цѣликомъ, всѣ идеи и обобщенія, къ какимъ способенъ взятый предметъ.
Относительно натурфилософіи Гумбольдтъ какъ будто отказывается судить; говоритъ, что это поприще ему чуждо, что онъ даже далекъ отъ того, чтобы порицать эти стремленія; но вслѣдъ за тѣмъ судитъ ихъ весьма рѣшительно и порицаетъ весьма рѣзко. Нѣсколько разъ онъ оставляетъ даже нерѣшеннымъ, возможна ли настоящая натурфилософія; но подъ конецъ, несмотря на оговорки и осторожныя фразы, говоритъ о ней, какъ о дѣлѣ существующемъ и превосходно объясняетъ источники противорѣчій между нею и эмпиріею. Всякое противорѣчіе такого рода есть вѣрный признакъ или того, что умозрѣніе пусто, несостоятельно, или того, что эмпирія преувеличиваетъ значеніе опыта, принимаетъ за доказанное то, что не доказано. А вѣдь это что значитъ? Значитъ, что къ опыту прибавляется къ фактамъ присоединятся гипотеза, идея, что нибудь à priori. Слѣдовательно, эмпирики-натуралисты дѣйствуютъ въ этомъ случаѣ также, какъ натурфилософы. Вся разница только въ томъ, что физики, химики и проч. дѣлаютъ это безсознательно, а философы сознаютъ, что они дѣлаютъ. Спрашивается, что же лучше? Вести ли дѣло съ яснымъ сознаніемъ, или же отрекаться и отплевываться отъ всякой философіи, и между тѣмъ безсознательно философствовать?
Что такое семинаристы?
Вопросъ весьма современный, сильно напрашивающійся на вниманіе и вызывающій на размышленіе. Если бы кто усумнился въ этомъ, то я могъ бы отвѣчать, какъ въ комедіи:
Не я сказалъ, другіе говорятъ.
Вотъ, напримѣръ, какъ начинается статья: «Нѣсколько словъ о семинарскомъ образованіи», явившаяся въ № 5 «Русскаго Вѣстника»:
«Кто въ послѣдніе годы нѣсколько всматривался въ отношенія общества къ учащемуся юношеству, тотъ, безъ сомнѣнія, замѣтилъ значительную перемѣну въ общественномъ мнѣніи. Въ то время, какъ мода на студентовъ университета такъ долго существовавшая, мало по малу слабѣетъ, семинаристы начинаютъ обращать на себя особенное вниманіе. Семинаристъ, существо до сихъ поръ презрѣнное, самое названіе котораго недавно еще было почто ругательствомъ въ образованномъ кружкѣ, становится предметомъ любопытства, вниманія, наблюденія. Семинаристы вдругъ очутились въ положеніи какой-то доселѣ невиданной зоологической особи, останавливающей на себѣ вниманіе ученыхъ и любопытныхъ».
Въ этихъ словахъ весьма много справедливаго. Прибавлю, что вопросъ поднятъ уже давно; объ немъ толковалось при выходѣ сочиненій Добролюбова; было кое-что сказано, когда поднялось столько споровъ и разговоровъ изъ-за «Отцовъ и дѣтей» Тургенева. Тогда, мы помнимъ, «Русскій Вѣстникъ» поставилъ на видъ читателямъ семинарское происхожденіе Базарова и давалъ этому важное значеніе. Объ семинаристахъ вообще было сказано такъ: «это та волнующаяся среда, которая со всѣхъ сторонъ приливаетъ къ нашему высшему сословію, группируется на его окраинахъ и просачивается въ него со всѣхъ сторонъ».
Но сколько нибудь правильнаго и яснаго развитія и разъясненія вопроса намъ еще приходится ожидать. Это самое, т. е. существованіе вопроса и отсутствіе его рѣшенія, я и хотѣлъ занести въ свои замѣтки. Статья «Русскаго Вѣстника», изъ которой я сдѣлалъ выписку, содержитъ, къ сожалѣнію, только весьма блѣдныя и мелочныя замѣчанія даже въ отношеніи къ своему особенному предмету, въ семинарскому образованію. Она подписана: Семинаристъ.
Одинъ изъ знакомыхъ мнѣ семинаристовъ, человѣкъ весьма ярко изображающій собою семинарскій типъ (надобно отдать имъ справедливость: они всѣ ярки, въ какой бы разновидности своего типа они не принадлежали), очень любитъ сравнивать вопросъ о семинаристахъ съ тѣмъ знаменитымъ вопросомъ, который былъ трактованъ Аббатомъ Сіэсомъ въ началѣ французской революціи: что такое третье сословіе? Сіэсъ, какъ извѣстно, рѣшилъ вопросъ такъ: оно есть все! Чѣмъ оно было до сихъ поръ? Ничѣмъ. Чего оно хочетъ? Стать чѣмъ нибудь.
Такъ точно слѣдуетъ, по мнѣнію моего знакомаго, отвѣчать и на вопросъ: что такое семинаристы?
Не смотря на совершенную разнородность сравниваемыхъ предметовъ, въ этомъ сравненіи, какъ мнѣ кажется, есть нѣкоторая тонкая мѣткость.
Нѣчто о легкомысліи
Для того, чтобы писать много, чтобы быть многорѣчивымъ и плодовитымъ, достаточно обладать тѣмъ свойствомъ, которое называется легкомысліемъ. Подъ легкомысліемъ я разумѣю не просто недостатокъ глубокомысліи, а нѣкоторое весьма положительное свойство, своеобразную дѣятельность мысли, именно мышленіе весьма живое и работающее, но находящееся, такъ сказать, въ зачаточномъ состояніи. Человѣка, обладающаго этимъ качествомъ, все занимаетъ, все живо интересуетъ и затрогиваетъ; но, такъ какъ ни одинъ предметъ не можетъ на долго остановить его, такъ какъ онъ не способенъ, остановившись на предметѣ, все больше и больше втягиваться въ него, рыться все дальше и дальше въ глубину, то онъ перебѣгаетъ съ предмета на предметъ, съ одного явленія на другое, и мысль его плодится и дробится безъ конца. Во всякомъ случаѣ, это явленіе свидѣтельствуетъ о дѣятельности мысли, а отнюдь не о ея пустотѣ. Въ подтвержденіе сошлюсь на одно замѣчаніе, которое поразило меня, когда я въ первый разъ его прочиталъ. Нѣкоторый остроумный и глубокій писатель утверждаетъ, что постоянное безпокойство и безпричинная подвижность, которыя свойственны обезьянамъ, доказываютъ, что мыслъ уже стремится въ нихъ пробудиться. Въ самомъ дѣлѣ, другія животныя, будучи совершенно чужды мысли, правильно и неизмѣнно повинуются своимъ внутреннимъ влеченіямъ и потому представляютъ въ своихъ дѣйствіяхъ опредѣленность и спокойствіе. Обезьяны же потому безпокойны, что ихъ тревожитъ поползновеніе мыслить. Онѣ какъ будто хотятъ остановить на предметахъ больше вниманія, чѣмъ сколько подобаетъ животному. Но это вниманіе даетъ осѣчку, мысль не успѣваетъ укрѣпиться на предметѣ, и вотъ обезьяна бросается съ одного предмета на другой, повидимому, не извѣстно зачѣмъ, безъ всякой опредѣленной цѣли, безъ всякаго результата; настоящая причина этого та, что она пробуетъ мыслить, но что мышленіе ей не удается.