Когда мы отправлялись гулять, то брали теперь с собой оба плана. Один показывал какой была Москва 10 лет тому назад, а другой — какой она должна быть еще через 10 лет.

Этот случай с планом города был типичным для того времени: 1935 год в Советском Союзе был переходным годом. Революция и гражданская война, даже план первой пятилетки отошли уже в прошлое; годы чисток и массовых арестов, пакт Сталин—Гитлер и война с Финляндией были еще в будущем.

К началу 1935 года были отменены последние продовольственные карточки и на седьмом съезде советов было объявлено о разработке более свободной и демократической конституции.

— Самое тяжелое теперь позади… Будет, несомненно всё лучше и лучше… Политическая система станет теперь более демократической, это видно уже по проекту новой конституции, — в таком тоне велись в основном разговоры в этом году.

Только немногие из наших знакомых не разделяли этого оптимизма.

Уже в первые недели после нашего приезда я все время слышал одно имя: Киров. За несколько месяцев до нашего переселения в СССР, 1 декабря 1934 года в Ленинграде был убит Сергей Киров, член Политбюро. За убийством Кирова последовала волна массовых арестов. В отличие от прошлых арестов, жертвами этой чистки были партийные большевистские работники, а не беспартийные специалисты и лица, принадлежавшие раньше к другим партиям.

Когда речь заходила о Кирове, в подтексте часто чувствовался страх.

— Что меня больше всего тревожит в деле Кирова, — говорил один наш знакомый, — это роспуск «Общества старых большевиков». Еще недавно слово «старый большевик» было для нас почетным, а принадлежность к этому обществу — наградой. А 26 мая Общество было распущено без всякого политического обоснования, а здание его конфисковано.

Об этом событии первое время много говорили. Был даже анекдот:

Это была шутка, но горькая шутка.

Так приходилось мне, тринадцатилетнему, интересующемуся политикой юноше, слушать много разговоров, оптимистических и пессимистических высказываний, тогда, перед большой чисткой 1936–38 гг., когда еще можно было кое‑что говорить свободно.

1 сентября 1935 года я был принят в немецкую школу имени Карла Либкнехта в Москве. Хорошее современное четырехэтажное здание школы с солнечными классами, принадлежало к числу тех 72–х новых школ, которые были построены в Москве в 1935 году. Внешне оно выглядело как любое современное школьное здание в Западной Европе. Но когда я в него вошел, я с удивлением увидел в одном из углов большую статую Сталина. На цоколе можно было прочесть:

У главного входа в школу висел другой лозунг. Белыми буквами на красном полотне красовались слова:

Я явился к директору, товарищу Желаско, чтобы закончить формальности по вступлению в школу. Войти в курс школьных занятий было трудно, так как советская школьная система резко отличается от школьных систем других стран. Обязательное обучение в Советском Союзе начинается только с семилетнего возраста. Имеется единая школа, в которой первые семь классов обязательны для всех, в то время как 8–й, 9–й и 10–й классы посещаются только теми, кто готовится к поступлению в высшие учебные заведения (вузы).

— По советской школьной системе ты пойдешь в 6–ой класс, — сказал мне директор.

Немного с опаской, замедляя шаг, я поднялся по лестнице. Учитель представил меня как нового ученика. Ученики с любопытством разглядывали меня и шепотом обменивались мнениями между собой.

Все еще немного смущенный, я сел на свое новое место. Над моей партой висела стенная газета. Когда я осмотрелся, я заметил у всех школьников пионерские галстуки. Я еще раз посмотрел вокруг себя. Вправо, впереди меня сидела девочка, у которой не было галстука. Она была единственной без галстука.

Преподавание шло на немецком языке, но по советским учебникам. Учителя были главным образом немецкие эмигранты, которые подобно нам эмигрировали в Советский Союз через Швецию, Францию или Чехословакию.

Учебный план и содержание предметов полностью соответствовали русской школе. Все учебники, даже по математике и физике, были слово в слово переведены с русского. Если вначале я нашел большое внешнее сходство с моими предыдущими школами, то через несколько дней я уже заметил большую разницу. В этой школе от ученика требовалось много больше, чем в тех, в которых я раньше учился. Нам задавали много на дом и надо было напрягаться, чтобы выполнять задания. Мы почти ежедневно занимались русским языком. Вторым иностранным — был английский. Особое внимание обращалось на математические и естественные науки. Как раз в 6–ом классе проходили алгебру, геометрию, физику, а вместо рисования — черчение. По истории мы проходили античный мир, по географии — «Географию капиталистических стран» (подразумевались все страны, кроме СССР), при этом касались также хозяйственной структуры и политического состояния в отдельных странах. По литературе мы одновременно проходили русскую и немецкую литературу. Один раз в неделю у нас было «Обществоведение», предмет, в котором преимущественно рассматривалось политическое развитие и государственное устройство в Советском Союзе. Позже обществоведение было заменено изучением Конституции. Учет успеваемости был более строгим по сравнению с предыдущими школами, где я учился. Каждый ответ, каким бы незначительным он ни был, отмечался не только в классном журнале учителя, но и в так называемом дневнике, который оставался на руках ученика и каждую неделю родители должны были его подписывать. В конце каждой четверти бывало короткое повторение пройденного; своего рода промежуточные испытания. Учебный год заканчивался очень подробными экзаменами по всем предметам, письменно и устно.

Нас все время подгоняли с учебой. Ученики, получившие плохую отметку или замечание — так назывался у нас выговор за недисциплинированное поведение — должен был давать объяснение перед классным собранием. После краткого вступительного слова учителя, провинившегося ученика староста класса или учитель спрашивал:

— Как это у тебя получилось, что ты схватил плохую отметку?

Если ученик пытался как‑то оправдаться, его сейчас же прерывали особо активные ученики.

— Получить замечание — это позор, но затем еще и оправдываться — это уже просто недостойно.

Это была низшая ступень столь распространенной в Советском Союзе критики и самокритики.

Нам постоянно напоминали о крайней необходимости поддерживать строгую дисциплину. Мы должны были быть не только сами дисциплинированными, но и бороться за улучшение дисциплины. Нам всегда говорили, что имеется два рода дисциплины. Одна — в капиталистических странах, основанная на страхе, подавлении и подчинении, другая — в СССР, — это добровольная, сознательная дисциплина во имя строительства социализма. Сознательный и добровольный характер советской дисциплины подчеркивался проведением соревнований: в школе, при котором побеждал тот класс у которого оказывалось меньше замечаний и плохих отметок. В соревновании и в борьбе за улучшение дисциплины решающую роль играла пионерская организация.

По истечении двух недель ко мне подошла одна ученица.

— Не хочешь ли ты стать пионером?

— Конечно, но это не нужно. Я уже был пионером в Берлине с 1932 года.

— Твое членство в Берлине здесь недействительно. Ты должен вступить заново.

— Хорошо. Где я могу записаться?

— Ты здесь не можешь просто записаться. Если ты готов вступить, я запишу твою фамилию в список и тогда ты будешь принят во время сбора отряда. Вожатый будет произносить слова торжественного обещания, которые ты должен повторять. После этого ты получишь галстук.