5

Теперь, казалось, дело за немногим – окончательно освободить слово от практических заданий, от внехудожествениой серьезности, и Боккаччо может писать день шестой своего «Декамерона»: «о том, как люди, уязвленные чьей-либо шуткой, платили тем же или быстрыми и находчивыми ответами предотвращали утрату, опасность и бесчестье». Однако это далеко не так. Слово в «Новеллино», действительно, уже стало выполнять эстетические, по преимуществу, функции, но эстетика эта реализуется с помощью вполне традиционных средневековых средств. Боккаччо не нужно отделять пшеницу от плевелов, он не думает, что его новелла сравнима с чернением, оттеняющим золото благородных «цветов» речи. Новелла «Декамерона» по праву гордится любым своим словом, тогда как в прологе «Новеллино» приходится апеллировать к снисходительности читателя, указывая, что «из-за одного благородного и ножного плода может понравиться весь сад». Не то чтобы автор «Новеллино» действительно нуждался в снисхождении – этикетные извинения скорее намечают некую теорию новеллы. Стиль целого – вот что решительно разделяет книгу Боккаччо и «Новеллино». Рассказ нашего сборника, взятый в самом общем повествовательном ракурсе, не отделился полностью от своего средневекового прототипа; взятый в своем структурном ядре, остроумном высказывании, он приближается к жанровой модели, нашедшей свою классическую форму в новелле Возрождения.

Впечатление простоты, примитивности, почти фольклорности, которое возникает при сопоставлении стилистических приемов «Новеллино» с реноссансными, обманчиво. Простота «Новеллино» неравновелика непосредственности и безыскусности устного рассказа. Достаточно сравнить новеллу нашего сборника с современными ей вариантами того же сюжета (см. Дополнение IV), чтобы увидеть, как в последних незамысловатость вырождается в неспособность организовать рассказ и экономно передать мысль, как повествование повторяется, возвращается назад, топчется на месте, отягощенное грузом лишних сведений и, главное, лишних слов. Отсечь все лишнее, сохранив тот скупой минимум, без которого рассказ непонятен, мог только мастер. Многословие от неумения и многословие как осознанная художественная задача – вот реальные стилевые оппоненты краткости «Новеллино».

Средневековая риторика различала две системы организации художественной материи: «амплификация», эстетизация речи за счет развертывания внесюжетных ее частей (истолкование, перифраза, сравнение, апостроф, прозопопея, отступление, описание и пр.), и «аббревиация», сведение речи к ее кратчайшей логической схеме.[368] Фра Бартоломео из Сан Конкордио, живший в одном поколении с автором «Новеллино», так обосновывал эстетический идеал краткословия: «…во-первых, краткая речь слушается с большой охотой, а долгая подчас утомляет; во-вторых, кратко сказанное зачастую понятнее сказанного во многих словах; в-третьих, краткое прочнее запоминается; в-четвертых, краткое не столь быстро ветшает; в-пятых, постигать сказанное в немногих словах – свойство мудрости; в-шестых, неуместная многоречивость обесценивает важные вещи; в-седьмых, кратким словом каждому легко угодить».[369] «Краткое слово» имеет в Средние пека весьма богатую традицию – не нужно забывать, что у ее истоков стоит авторитет библейского стиля. Автор «Новеллино» прошел выучку в школе краткословия и вышел из нее искушенным ритором, а не наивным коллекционером анекдотов. Хотя большинство источников нашего сборника также не отличается многоречивостью, но и в них он умудряется найти лишние фразы и необязательные слова – вспомним, что недлинный рассказ Петра Альфонси, попав в «Новеллино», сократился чуть ли не вдвое. А тот факт, что самая короткая новелла «Декамерона» (о гасконской даме) длиннее в три раза соответствующего рассказа «Новеллино», достаточно красноречиво говорит о различии эстетических установок, породивших два типа прозы, – средневековый и ренессансный. Краткость как художественный принцип литературой Возрождения будет практически забыта.

Но наш автор не просто сокращает. Безликости и бесстрастности латинской прозы средневекового «примера», даже своим неторопливым и методическим синтаксисом отрицающего эмпирическую актуальность события, в «Новеллино» приходит на смену резвость и яркость паратаксиса. Синтаксис «Новеллино», недолюбливающий подчинительные конструкции, слишком логичен и точен, чтобы посчитать его прямой копией разговорной речи, но конкретность устного слова, не скованного еще условностями школьной грамматики, без всякого сомнения моделируется в слоге нашего сборника. Автор «Новеллино» враждует прежде всего с абстрактностью, внедренной в структуру и стиль латинского рассказа.

Дробя монотонную латинскую фразу, он ускоряет ритм рассказа. «Некий воин, отправляясь воевать мавров с ратью Карла Великого, просил родича своего, дабы тот, в случае его гибели на войне, коня его продал, а деньги раздал беднякам». Так гласит «Золотая легенда».[370] А вот ритм другого языка и нового жанра. «Карл Великий, находясь в походе против сарацин, оказался при смерти. Составил он завещание. Среди прочего копя своего и снаряжение завещал бедным».[371] Наделены историческими именами безымянные персонажи источника (знакомая нам процедура), сняты самоочевидные и потому рассеивающие внимание мотивировки (у Иакова Ворагинского родич нарушает волю усопшего, ибо конь ему «весьма приглянулся»), снижена торжественная атмосфера чуда.[372] И при совершенном подобии сюжета – два разных впечатления: не суровый урок, а занимательная история.

И это тот случай, когда изменения, внесенные в текст источника, едва заметны. Автор «Новеллино» может действовать много решительнее. И он не только сокращает, Он может существенно расширить и обогатить облюбованный сюжет, как это произошло с эпизодом «Романа об Александре» Александра де Берне, ставшим III новеллой нашего сборника.[373] Но как бы пи обращался автор «Новеллино» с источниками, идеал краткословия, риторический идеал точной и скупой на украшения речи он не упускает из виду никогда.

6

Однако не химерично ли само понятие «автор» применительно к «Новеллино»? Никто из исследователей не решится сейчас безапелляционно утверждать, что все до единой новеллы написаны одной рукой. До последнего времени единодушно признавалось флорентийское гражданство автора и дебатировался только вопрос, сколько – один или несколько – флорентийцев участвовали в создании сборника.[374] Ныне и флорентийская локализация «Новеллино» поставлена под сомнение: трудами Г. Фавати реалии и язык «Новеллино» отодвинуты на север, в Венецианскую область.[375] Но кто бы, венецианец или житель Тосканы, ни был первым итальянским новеллистом, единство стиля и структуры большинства новелл неопровержимо свидетельствует о единстве их автора; язык переписчик в силах «флорентинизировать», но он не может скрыть фундаментальную внутреннюю эклектику, – и праздным будет вопрос, все ли до последней строки принадлежит одному человеку в дошедшем до пас тексте.

Неверно было бы относить все изменения, которым в «Новеллино» подверглась традиционная схема рассказа, в актив прогрессирующего авторского самосознания, хотя известный прогресс налицо. Наивно было бы усматривать в эволюции стиля, которую мы стремились проследить, сопоставляя средневековый рассказ с рассказом «Новеллино», предвосхищение эпохальных идеологических революций. Но эволюция была. Менялся итальянский город, возрастая в материальной мощи. Менялся итальянский горожанин, рискнувший соперничать с феодальным двором и на поприще изящных искусств, не только на ратном поле, где победа была уже одержана. Город рвался к культуре, и клирики, нотариусы, школяры поставляли ему культуру в виде переводов и переделок. В этой переориентации культуры на новый язык и нового адресата участвовал и автор «Новеллино». Воспринимая идеал куртуазного социума, он не всегда выдерживал его идеальность, но, толкуя его приземленно и упрощенно, он сообщал ему неожиданную актуальность. Вряд ли он претендовал на многое, однако, взявшись за перевод латинского «примера», он, неожиданно для себя, смещал акцепты в системе идей, воодушевлявших средневекового проповедника. Идеи, конечно, оставались те же самые, но тускнел, пока еле заметно, их невыносимый для глаза блеск, сужалась сфера их всевластия. У земных вещей начинал появляться не отраженный, а собственный свет, история постепенно переставала осознаваться как коллекция «примеров» и приобретала самостоятельность, духовную и эстетическую. Это процесс небыстрый и не одним маленьким «Новеллино» засвидетельствованный. Но именно в этом процессе рождалась новелла, что лишний раз подтверждает сборник «ста древних новелл», утративший имя своего создателя, но немало сделавший для того, чтобы имя получил открытый в нем жанр.