<...> говоря точнее, ценность, являющуюся предпосылкой истории, составляет не только сама ее научная цель, как это имеет место во всякой науке, но к логической сущности ее привходят еще и другие ценности, связанные с объектами, и без которых невозможно вообще никакое индивидуализирующее понимание действительности. <...> (С. 206)

<...> Историческая наука, если мы отвлечемся от логической ценности ее научной цели, имеет дело с ценностями лишь постольку, поскольку объект, понятый индивидуализирующим способом, имеет вообще какое-нибудь значение для ценности; ей не нужно, однако, разрешать вопроса о том, какую ценность имеет данный объект: положительную или отрицательную; поэтому она и может совершенно отвлечься от всякой — непременно положительной или отрицательной — оценки. Таким образом, объективность истории, вопреки моменту ценности, совершенно не нарушается.

Говоря короче, мы должны резко отличать практическую оценку от чисто теоретического отнесения к ценности (Wertbeziehung). <...> Как историк, историк не оценивает своих объектов; он лишь просто находит, эмпирически констатируя факт их существования, известные ценности, как, например, ценность государства, экономической организации, искусства, религии и т.д., а теоретически относя объекты к этим ценностям, т. е. выясняя, имеет ли, и если имеет, то благодаря чему именно имеет значение их индивидуальность для этих ценностей, он получает возможность расчленить всю действительность на существенные и несущественные элементы, причем для этого ему отнюдь не нужно вступать в прямую положительную или отрицательную оценку этих самых объектов. (С. 207-208)

Исходя из указанных выше мотивов, мы до сих пор ничего не говорили об особенностях исторического материала, и потому мы не могли также дать до сих пор никакого ответа на вопрос, почему именно материал исторических наук мы обрабатываем не только генерализирующим, но и индивидуализирующим способом. <...> (С. 213) <...> Ввиду того, однако, что историей занимаются люди, научное изображение единичного и особого (Besonderes) и должно быть направлено главным образом на духовную жизнь человека. На этом именно основании исторические науки и причислялись обыкновенно к «наукам о духе». <...> (С. 214)

<...> термин этот непригоден для того, чтобы вполне точно охарактеризовать материал этой науки. <...> Материалом исторической науки отнюдь не является вся духовная жизнь, даже не вся духовная жизнь человека, но лишь определенная, сравнительно незначительная часть духовной жизни принимается главным образом во внимание историком. Поэтому для обозначения сущности истории понятие науки о духе является одновременно и слишком узким и слишком широким.

Для того чтобы отграничить эту часть духовной жизни и тем самым еще точнее охарактеризовать материал исторической науки, мы должны опять-таки исходить из уже найденного нами понятия исторического метода, и притом имея в виду особенности тех ценностей, которые в индивидуализирующем образовании понятий определяют выбор существенного. Это всегда всеобщие человеческие ценности, иными словами, исторически существенными могут стать лишь те объекты, которые по отношению к общественным или социальным интересам обладают значением. Поэтому, вследствие исторической связи частей с историческим целым, т.е. с обществом, главным объектом исторического исследования является не абстрагированный от него человек вообще, но человек, как социальное существо, и опять-таки лишь постольку, поскольку он участвует в реализации социальных ценностей. При этом нужно, конечно, понятие societas понимать в возможно более широком смысле, так, чтобы под него подпадали также и формы общения людей науки и искусства. Если процесс реализации всеобщих социальных ценностей в течение исторического развития мы назовем культурой, то тогда мы сможем сказать, что главным предметом истории является изображение частей и целого культурной жизни человека и что всякий с исторической точки зрения важный материал должен стоять в какой-нибудь связи с культурной жизнью человека, ибо только в таком случае мы будем иметь возможность относить его к всеобщим ценностям, исследуя его во всей его особности и индивидуальности. (С. 215)

Вследствие этого общеобязательного и необходимого отнесения к ценности, генерализирующая наука не в состоянии дать вполне исчерпывающего изображения этих объектов, они требуют обработки их посредством индивидуализирующего метода. Мы видим, таким образом, в каком смысле история необходима для культурного человека. Культурный человек (Kultunnensch) всегда будет относить действительность к всеобщим культурным ценностям, так что необходимо должен возникать вопрос, каким образом реализовалась культура в ее единичном развитии, и ответ на этот вопрос может дать одна лишь индивидуализирующая история, а никак не генерализирующая наука. (С. 217)

ИВАН ИВАНОВИЧ ЛАПШИН. (1870-1952)

И.И. Лапшин — русский философ, представитель неокантианства, психолог, музыкальный критик, один из основателей Русского педагогического института им. Я.А. Коменского (1923) в Праге, где проживал до конца жизни в период эмиграции.

Проблема творчества была одной из центральных в его философии и раскрывалась во многих его работах: «Законы мышления и формы познания» (1906), «Художественное творчество» (1922), «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922), «Эстетика Достоевского» (1923). Лапшин выделяет следующие типы творчества: религиозное, художественное, специально-научное и философское, считая последний тип высшим итогом и основанием творчества вообще, своеобразной научной областью духовной деятельности. Творческий процесс характеризуется как «смутно-сознательный», сочетающий в себе преднамеренность и стихийность, подражание, «кризис сомнений» и новаторство, а научное творчество — как «комбинирование мыслей» посредством образов, символов. Ученый должен обладать «внутренним зрением» художника, способностью интеллектуального перевоплощения, творческой фантазией, научным воображением.

Лапшин обосновывает концепцию целостного творчества, которая разрабатывалась еще любомудрами, выявляя глубокую взаимосвязь процессов художественного и научного творчества, не смешивая их при этом и указывая на общий корень — веру в «оправдание добра», в возможность воплощения идеала.

С.И. Скороходова

Фрагменты текста даны по книгам:

1. Лапшин И.И. Законы мышления и формы познания. СПб.;М, 1906.

2. Лапшин И.И. Философия изобретения и изобретение в философии. М., 1999.

Перед нами теперь возникает вопрос, каковы средства, при помощи которых можно было бы бороться против этой «умственной порчи», проистекающей вследствие вторжения чувствований в область мысли. Исследование этого вопроса побуждает нас коснуться той области, которой психологи до сих пор уделяли слишком мало места, именно области интеллектуальных эмоций.

Большинство психологов (даже наиболее чуждые узкому интеллектуализму) до самого последнего времени смотрело и еще продолжает смотреть на чувствования, как на нечто совершенно обособленное от процесса философской научной мысли, как на психический фактор, вторгающийся в познавательные процессы случайно и играющий при этом исключительно отрицательную роль. <...> В основание этих рассуждений положены три, на мой взгляд, ошибочных положения: 1) Научная мысль заключает в себе незначительную примесь эмоционального элемента. 2) Этот элемент должен быть устранен, как фактор, всегда вредно влияющий на развитие научной мысли. 3) Он легко устраним: стоит нам захотеть быть добросовестными — и мы сразу получим возможность бесстрастно созерцать формирование объективной истины в нашем сознании из самопроизвольной борьбы идей. Несостоятельность этих положений станет нам вполне ясной, если мы обратим внимание на факт, указанный уже Аристотелем или одним из его учеников; а именно, что самый процесс познания независимо от внешних практических побуждений, с которыми он может быть и не быть связан, самое исследование теоретической истины составляет источник очень сильных эмоций sui generis (своего рода (лат.). — Ред.). <...> Из всех этих указаний на важное значение интеллектуальной эмоции в философском творчестве ясно, что обособлять мысль от чувствований, кастрировать ее не только не желательно, но и психологически невозможно. Следовательно, чтобы освободиться от вредного влияния эмоций на процесс мысли, нужно не устранять их, а изменить их отношение к процессу идеации. А для этой цели необходимо прежде всего дать себе ясный отчет в их существовании, что мы и попытались сделать. <...> Подмечая, что эмоция вынуждает нас отождествлять без достаточного основания два понятия, мы тем самым парализуем ее возмущающее действие на мысль, благодаря хорошо известному психологическому закону, который прекрасно охарактеризован Геффдингом в следующих словах: «Ясное понимание причин чувства действует на него, проясняя и очищая его. Поэтому стремление понять чувство, овладевшее мною, дает мне возможность отнестись к нему свободнее. Чувство обыкновенно отличается неопределенностью, которая составляет часть его силы и которая может исчезнуть перед ясным сознанием, как проказы нечистой силы перед светом Божьего дня. Стремление чувства к тому, чтобы найти объяснение и оправдание ведет к построению и развитию целых теорий и гипотез. Когда ясное познание может достигнуть такой силы, что открывается ничтожество превратных теорий, то это оказывает обратное влияние на чувствование. Но особенно важно понимание причин возникновения чувства». Таким образом, необходимо, чтобы шли рука об руку: логическая критика теорий, связанных с известными чувствованиями, и психологический анализ происхождения последних, ослабляющий их силу или заменяющий их другими чувствованиями (страшное становится смешным). (1, с. 312-317)