— Полагаю, чудесен.

— Чудесней всего он ранним утром, а то еще при луне. Но в такое время я здесь обычно один. В этом саду двадцать четыре фонтана, — добавил он. — Они могли бы сделать его попрохладнее. Но, конечно, ни один из них теперь не работает. Вы заметили, не правда ли, что на острове нет проточной воды? Хотя, старый герцог все равно понастроил фонтанов и снабдил каждый цистерной, куда зимой собирали дождевую воду, а каждую цистерну — системой насосов. Целой толпе рабов приходилось день и ночь трудиться под землей, накачивая воду для этих двадцати четырех фонтанов; из них она падала обратно в цистерны и снова поднималась рабами наверх. У арабов же фонтаны били. Ну, значит, и у него должны бить. Особенно по ночам! Если в ночные часы что—либо случалось с механизмами — беда. Он клялся, что не может спать, если не слышит пения воды. А его бессонные ночи обходились подданным особенно дорого. Последние обыкновенно прятались в пещерах, пока не поступало известие, что фонтаны вновь заработали. Вот как следует править островом, мистер Херд. Для этого нужен тонкий стилист.

— С помощью ваших слуг вы могли бы поддерживать жизнь по меньшей мере в одном из фонтанов.

— Слуги, смею вас уверить, достаточно много трудятся, стараясь поддержать жизнь во мне — сохранить меня молодым и пребывающим в приличном здравии. Я уж не говорю о цветах, которые также нуждаются в дружеской заботе...

Глава пятая

Завтрак доставил мистеру Херду наслаждение.

— Еда, вино, сервировка — все было безупречным, нечто из ряда вон, — с искренней убежденностью провозгласил он.

— В таком случае, вы обязаны прийти ко мне еще раз, —откликнулся хозяин. — Как долго, вы сказали, вы здесь пробудете?

— Дней десять. Зависит от того, скоро ли мне удастся поймать миссис Мидоуз. Насколько я понял, она живет там, наверху, в облаках, совершенно одна. Отставку ее мужа опять отсрочили, уже во второй раз. Он собирался забрать ее по пути домой. Из—за ребенка ей пришлось покинуть Индию раньше него.

— Ребенок у нее славный. Не выдержал климата, я полагаю.

— Совершенно верно. Мать просила меня повидаться с ней —приободрить немного и может быть даже увезти с собой. И честно говоря, — добавил он, — я чувствую себя как—то неловко! Я не видел кузину с того времени, когда она была девочкой. Что она собой теперь представляет?

— Штучное изделие, в своем роде. Судя по внешности, она крепко сидит в седле и хорошо знает, что ей нужно. И судя опять—таки по внешности, ей немало пришлось пережить.

— Да уж. Она всегда была человеком неожиданным, даже в детстве. Первый ее брак оказался далеко не удачен. Вышла за какого—то иностранного проходимца, а тот бросил ее и исчез. Я тогда был в Китае, но знаю обо всем из писем матери.

— Первый брак? О нем она мне не говорила.

— Зато второй получился на редкость романтичным. Они вдвоем бежали в Индию. При том, какую жизнь им пришлось вести, они, должно быть, поначалу хлебнули лиха. Не сомневаюсь, что она научилась разбираться в том, что ей нужно и чего не нужно; живя, как жили они, приходится то и дело преодолевать непредвиденные препятствия. Он, как я слышал, пошел в гору. По всем отзывам, милейший человек, хотя я сомневаюсь, что они и теперь женаты должным образом.

— Возможно, они и не могут пожениться, — отозвался мистер Кит, — из—за той, первой истории. Но с другой стороны, мальчику нужно дать образование, а как его дашь в Индии? Никак не дашь. В этом отношении Индия ничем не лучше Бампопо. Много вам приходилось заниматься в Африке образовательной деятельностью? Надеюсь, вы были не очень строги с моими друзьями, с буланга?

— Как—то мы окрестили за день человек двести—триста из них. И уже на следующей неделе они ужасно набезобразничали —то есть совершенно позорным образом! Они безнадежны, эти ваши друзья, хотя не любить их почему—то все же нельзя. Да, подобного рода деятельностью мне приходилось заниматься немало, — добавил он.

— Вижу, вы человек действия. Мне иногда тоже хочется быть таким. Боюсь, те небольшие деньги, что у меня есть, обратили меня в лентяя. Правда, я размышляю и довольно много читаю. Путешествую, смотрю, сравниваю. Среди прочего я усмотрел, что наша английская система образования никуда не годится. Нам следует вернуться к прежнему идеалу — "Бивак и Двор".

— Совсем никуда? — поинтересовался епископ.

— Возьмите того же Дениса. Ну что такому ребенку делать в университете? Нет. Если бы у меня был сын — однако, вам это, наверное, скучно?

— Мне с двадцати лет не было скучно.

— Желал бы иметь право сказать то же самое о себе. С течением лет мне все труднее становится переносить дураков. Если бы у меня был сын, хотел я сказать, я забрал бы его из школы в день его четырнадцатилетия, ни минутой позже, и определил бы на два года в какой—нибудь торговый дом. Это расширило бы его кругозор, сделало из него гражданина Англии. Пусть научится иметь дело с людьми, писать прямые деловые письма, распоряжаться своими деньгами, пусть приобретет определенное уважение к тем сторонам коммерческой деятельности, которые правят миром. Затем — на два года в какой—нибудь глухой угол мира, где, повинуясь суровым законам совместного существования, которые они сами выработали, живут простой жизнью его соотечественники, люди, равные ему по рождению. Общение с такими людьми основательно обогатит всю его дальнейшую жизнь. Следующие два года пусть проведет в крупных европейских городах, там он избавится от неуклюжих манер и разного рода расовых предубеждений и приобретет внешний лоск гражданина Европы. Все это обострит его ум, сообщит ему пущий интерес к жизни, научит стремиться к знаниям. Расширит горизонты. А уж тогда и ни минутой раньше — в университет, куда он придет не мальчиком, но мужчиной, умеющим извлекать удовольствие из того, в чем состоят его подлинные преимущества перед другими, способным слушать лекции с пользой для себя и приобретать манеры вместо манерности, проникаться университетским духом вместо университетской тухлости. Что вы об этом думаете?

— Звучит немного революционно, но мне нравится, — с улыбкой заметил епископ. — Я принимаю близко к сердцу все, что связано с образованием. Собственно говоря, я подумываю о том, чтобы оставить Церковь и посвятить себя преподавательской работе. Не знаю почему, но мне кажется, что в качестве преподавателя я бы принес больше пользы.

Кит сказал лишь:

— Это интересно. Возможно, вы просто достигли конца Церкви.

Ему нравился этот молодой колониальный епископ, нравилось его открытое, честное лицо. Будучи натурой сложной, он всегда тяготел к целеустремленным людям.

Его собеседник с удовольствием узнал бы, почему Кит нашел его слова "интересными" и что означает вторая фраза, но от вопросов воздержался. Он был человеком по преимуществу замкнутым, хоть и не обделенным здравым смыслом. Раскурив сигарету, он ждал.

— Давайте порассуждаем насчет образования! — сказал хозяин дома, обладавший, как впоследствии обнаружил епископ, склонностью входить в разного рода тонкости. — Я считаю, что необходимости в раздельном обучении полов не существует. В прямой пропорции к росту числа возможностей для карьеры, открывающихся перед женщинами, их будут все больше и больше учить тому, чему учат мужчин. Что касается специфически женского образования в сфере домоводства, то промышленное производство сделало его попросту излишним. Я вам скажу, что я думаю. По—настоящему основательное образование должно внушать человеку не что, а как ему следует думать. Оно должно преследовать двойственную цель — научить человека толково работать и научить его толково тратить досуг. Они ведь взаимосвязаны, если досуг растрачен впустую, пострадает работа. Говоря о последней, мы не вправе ожидать, чтобы школа давала нечто большее, чем представление об общих принципах. Хотя и оно—то дается редко. Что же до первого, то человек обязан уметь извлекать сколь возможно больше наслаждения из каждой минуты своего свободного времени. А секрет наслаждения в любознательности. Между тем, любознательность не только не поощряют, ее подавляют. Вы возразите мне, что на все сразу времени так или иначе не хватит. Но ведь сколько его расходуют неизвестно на что! Математика... К этому предмету пристал какой—то средневековый нимб, а между тем для развития разума он полезен не более, чем игра в вист. Интересно было бы знать, скольких прекрасных государственных служащих лишилась Англия из—за того, что им недоставало математического склада ума, необходимого для удовлетворительной сдачи одного—единственного предмета — вот этого самого? В качестве упражнения для ума математика просто вредна — все в ней сводится к проверке; догадливость и наблюдательность объявлены вне закона. С точки зрения общей образованности куда полезнее было бы изучать китайскую грамматику. Всякую математику, превосходящую разумение мальчишки—рассыльного, следовало бы преподавать в рамках специального курса, как динамику или гидростатику. Людям обыкновенным они все равно ни к чему. И говоря о том, что математика принесла немалую пользу такому человеку, как Исаак Ньютон, не следует все—таки забывать, что тем, кем он стал, его сделали исключительная и противопоказанная математику способность формулировать суждения по аналогии. Что до изучения Эвклида — какой это затхлый анахронизм! С таким же успехом можно учить латынь по системе Доната. Разве всякое знание не бессмысленно, если только оно не является путеводителем по жизни? А путеводитель должен быть современным и удобным в обращении. Эвклид — это музейный экспонат. Половину времени, которое уходит на подобные вещи, следовало бы отвести на черчение и демонстрацию наглядных пособий. Я совершенно не понимаю, почему мы с таким пренебрежением относимся к урокам с использованием наглядных пособий, если их настоятельно рекомендовали люди вроде Бэкона, Амоса Коменского и Песталоцци. Как средство развития способности к рассуждению они намного превосходят математику; их можно сколько угодно усложнять; они дисциплинируют глаз и ум, учат ребенка отличать случайное от существенного, требуют ясности мысли и ее выражения. А сколько часов тратится на историю! Кому в конце—то концов нужно знать, кто такая была жена Генриха Двенадцатого? А химия! Все это, условно говоря, вещи нерентабельные. Не лучше ли преподавать основы социологии и юриспруденции? Законы, которым подчинены отношениями между людьми, что может быть интереснее? И физиология — законы, которым подчинены наши тела, что может быть важнее? Наше неуважение к человеческому телу это еще один реликт монастырской жизни. Строго говоря, все наше образование изгажено монашеским духом. Теология! Был ли когда хоть какой—то прок от...