Подвывание постепенно изменилось, обрело форму, и спустя некоторое время я различил знакомый клич, скандируемый в ритм фразам поэта, голос которого уже начал срываться на крик:
— Ах-ха-уа-ха-ха!
Иэх!!!
Ровуд вскочил на стол, — сказали б, не поверил бы, он же радикулитом замучен, ревматизмом страдает; может, на время лицедейства преображается? — и принялся отчаянно жестикулировать, подбивая тбпистов на еще более безумственные танцы.
Ха-а-а!!!
— Ах-ха-уа-ха-ха! Ах-ха-уа-ха-ха! — надрывались тбписты, продолжая дикий шабаш вокруг священной реликвии.
Жуля растерянно наблюдала за всем великолепием, да и я тоже не особо оказался искушенным в подобных вечеринках. Присоединяться к бушующей толпе что-то не тянуло.
— Ах-ха-уа-ха-ха! Ах-ха-уа-ха-ха!
Эд-Ар стоял недвижно и по-прежнему смотрел на меня. Угрозы во взгляде уже не чувствовалось, но безумие и ярость оставались, странным образом сочетаясь с неуловимым спокойствием и задумчивостью, которые чувствовались во всей фигуре.
Ровуд заорал вовсе что-то несуразное. Тбписты, однако, с восторгом восприняли всю ту ерунду, которую он нес.
— Знаешь, — дотронулась до меня Жуля, — я, кажется, поняла, почему Лем называет Ровуда похабником.
— Ага, — проворчал я. — Серот говорит, что Ровуд пишет похабщину, чтобы другие у него не крали. И в самом деле, никто не украдет. Кому это нужно? Да и вообще, только Ровуду, похоже, под силу преподнести свои шедевры так, что их воспринимают как откровение.
— Шедевры?
— Это образно. Шуток не понимаешь?
— Ах-ха-уа-ха-ха! Ах-ха-уа-ха-ха!
— Кошмар, — простонал я. — Сколько еще продлится этот бедлам?!
Бедлам продлился долго. Не выдержав настоятельных требований желудка, мы наконец осмелились затеряться в беснующейся толпе и пробиться к столам со снедью. Не буду перечислять, что тут было. Чего только не было… Я старался не особо налегать на спиртное, но кроме пива из жидкостей оказались только вино и самогон, который, попробовав разок под аккомпанемент деликатного содержания виршей Ровуда, я уже не решился более употреблять. Вино оказалось неплохим, но крепким, и, имея в виду отсутствие какой-либо воды в пределах досягаемости, я остановился на пиве. Как и Жуля. За неимением выбора.
— Фу! Гадость! — прокомментировала она, сделав гримаску.
— Согласен. Мерзость.
— Что ж ты пьешь его?
— Как я уже говорил, характер борю. Я терпеть его не могу, но именно поэтому и пью.
— Не понимаю…
— Кроме того, сейчас у нас нет выбора, — объяснил я вторую причину, дожевывая остатки сушеной рыбы. На то, чтобы ее запить, ушла вторая половина кружки. Жуля поморщилась и принялась за куриную ножку… Или это ножка вохепсы? По крайней мере, таких крупных кур я никогда не встречал.
Столы истощались. Сначала быстро, затем медленнее, наконец наступил момент, когда все уже насытились от пуза, и долгое время снедь оставалась нетронутой… кроме пива, вина и самогона, разумеется. Я уже давно перестал прислушиваться к ерунде, которую декламировал Ровуд; его вопли, вместе с криками тбпистов, превратились в некий постоянный фон, на котором проходил неторопливый разговор. В самом деле, куда спешить? Скоро рассвет, а там и нечто, после которого не будет ничего… Смешно, да?
Когда почти уже невоспринимаемый шум смолк, я даже почувствовал себя неуютно. Похоже, Ровуд исчерпал запасы поэтизированной похабщины на эту ночь и решил разнообразить обстановку собственным молчанием. Но так-то ладно… Меня насторожило то, что вместе с ним замолчали и тбписты.
Впрочем, недоразумение быстро разрешилось. По священной лестнице на постамент своим фирменным торжественным шагом поднялся Дикий Эд.
— Ах-ха-уа-ха-ха-а-а!
Тбписты отозвались восторженным воплем.
— Время ближется! — крикнул вождь наконец что-то отличное от стандартного клича. — Рассвет наступавеющий десятисотенный-сотнедесятый, и да воскроет истину, истину, истину!
— И-и-исти-и-ину-у!
— Блажение восхваления аки воздавшиеся предки да приемлют воспришествие вечного, вечного, вечного!
— Ве-е-ечно-о-ого-о!
— Всмотришеся во правдству бязумшейства и не пробазарим заклание агнеца, агнеца, агнеца!
— А-а-агне-е-еца-а!
— И восколышут небесяные тварьцы во производственность на издаянии всходов прождательства!
— Про-о-ожда-а-ате-е-ельства-а! Уа-а-а!
— Тбп возвеличвешийся во имство всевышния! Тбп провидевший на множство дневаний прославен! Тбп есмь единочный средюн возглава превысившихся надо земельствами главенный!
— Гла-а-аве-е-енны-ы-ый! Е-е-е!
— И да славствен Тбп! И Четверно оных избрательственных Демиургов аки пророкси яго равственно аки апостулаты есмь! Ах-ха-уа-ха-ха-а!
— Ах-ха-а-уа-а-ха-а-ха-а-а!!!
— Чего? — недоуменно пробормотал я. — Что он сказал? Какой такой Единочный Средюн?
— Не знаю, — ответила почему-то Жуля. — Мне этот язык неизвестен.
— Насчет языка ладно. Если разобраться, слова можно расшифровать. Но о чем он говорил — вот каков вопрос.
— Это, наверно, молитвы…
— Молитвы и есть, — подтвердил Ровуд чуть хрипловатым голосом, неожиданно появляясь рядом. — Это, как дурак, слова предводителя тех тбпистов, которые отстали от Демиургов и обосновались здесь в те незапамятные времена. Если я не ошибаюсь, именно таким способом он выразил свое мнение, что им надо потусоваться тут. А так как и тогда никто не понял, что он сказал, тбписты и остались в этих горах.
— Забавно, — заметил я.
— Весьма, — согласился Ровуд. — Однако эти придурки еще и не на такие забавы способны. Щас Дикий Эд будет где-то с час болтать всякую чушь подобного рода, после чего придет время жертвоприношения.
— Время чего? — изумленно спросила Жуля. А у меня внутри появилось нехорошее ощущение.
— Жертвоприношения. Я ж вам что говорил-то, как дурак? Готовьтесь. Вы — главные действующие лица.
— Воззватственно ко небесяным хлябям и да восслышит Тбп и да восприемствет сюмвол почитанственности и обожанствия! Вдарим по маразмам сувместе со блаженствиями обалдоврающей порцинствей бязумшейства! Жертвия!