— Ты! Ты! Продать акции, которые мы сумели сберечь даже в самые трудные для нас времена! Пустить на ветер созданное моим отцом?! И только потому, что какой-то болтун сумел внушить тебе мысль, что ты можешь больше разбогатеть на темной сделке, придуманной им, а не на том, что нам оставили наши родители? Я помог тебе выбраться из Германии! Преодолел тысячу трудностей! И первое, что тебе здесь приходит в голову, — это бросить меня, изменить мне! И все из-за нескольких лишних грошей! В таком случае нам не о чем больше говорить! Мне незачем давать тебе советы! А тебе их выслушивать. Хочешь получить свои акции — ты их получишь! Но больше на меня ни в чем не рассчитывай. Можешь поставить меня перед фактом, а я сумею защититься!
Для меня семейные отношения всегда представлялись сложной областью, где могли возникать всякого рода неожиданности. Мы выросли, твердо усвоив, что отец щедро помог дядюшке Самуэлю и тот сумел встать на ноги и завести в Америке свое дело. При этом отец и не думал о каких-то дополнительных доходах, им руководило лишь стремление помочь брату. К тому же подобное предприятие, как я упоминал, в те времена было сопряжено с громадным риском. Годы спустя я с удивлением обнаружил, что Фриц убежден в обратном, а именно: часть семейства К., выехавшая в Америку, по его представлению, пятьдесят лет жертвовала собой во имя нашего благополучия. Таким образом, не было ничего удивительного, что Фриц упрекал меня в неблагодарности: я посмел допустить мысль об отделении от предприятия, взлелеянного им.
— Дело не в том, что продажей акций я задумал увеличить свои доходы. Это — дело второстепенное. Естественно, я и не подумаю продать акции кому-то чужому, если именно это тебя беспокоит. Я продам их только тебе, если это тебя устраивает. Единственно, что я хочу, чтобы ты понял причину, заставляющую меня идти на это. Я давно излечился от желания просто «делать деньги». Теперь мне известно, с какой быстротой исчезает состояние, создаваемое годами. Правда, в Евангелии говорится, что легче верблюда провести через игольное ушко, чем богатому войти в царство божие!
Наступило долгое молчание. Я терялся в догадках, что еще может последовать за моими словами. Наконец Фриц произнес:
— Скажу тебе откровенно: ты смешон со своими библейскими притчами. Пожалуй, полвека назад во Франкфурте кто-то мог всерьез воспринимать твои проповеди. А ныне — годы новой мировой войны. И мы находимся в Южной Америке. И только старики, ханжи и безумные изъясняются так, как ты. Если тебе действительно нечем заняться, прими участие в учреждении университета «Атлантида». Предстоит много работы.
— Что же это за университет? — спросил я без всякого интереса, опасаясь очередного сюрприза, которыми меня то и дело одаривал здешний мир.
— Ты не знаешь? Университет создается членами клуба «Атлантик» для молодежи из «добропорядочных». Идея принадлежит Эрнану Куэрво, филологу, влюбленному в Германию, где в свое время он учился, а вернувшись на родину, решил создать университет типа Гейдельбергского, Оксфордского, Кембриджского, Гарвардского… В общем, чтобы университет не был похож ни на официальные учебные заведения, ни на колледжи иезуитов…
— В стране, наверно, существуют старинные колледжи еще колониальной эпохи — им пристало бы заниматься осуществлением такого плана. К тому же местные учебные заведения, должно быть, имеют интереснейшую историю — участие в борьбе за независимость…
— В их стенах учились кое-кто из героев борьбы за независимость. Но сейчас речь идет о совершенно ином типе университета. Его будут содержать крупнейшие промышленники страны и аристократические клубы. Это должно быть первоклассное учебное заведение, где будут заниматься одной политикой… Это будет нечто исключительное. Мы уже думали, что ректором должен быть Кастаньеда, хотя ему для этого явно недостает культуры, но руководить университетом — прежде всего это вопрос экономики, а Кастаньеда — крупнейший акционер преуспевающих фирм. Для начала в университете будут открыты факультеты торгового флота, аграрный и промышленный. А затем — архитектурный. Что ты думаешь обо всем этом?
— Мне кажется, что совместить такие факультеты слишком трудно. Почему бы не открыть инженерно-строительный, юридический и медицинский? По-моему, именно с этого начинают все университеты мира.
— Ты прав, но это слишком дорого. У нас есть друзья в деловых влиятельных фирмах, они смогут возглавить названные мною факультеты — и безвозмездно. К тому же будут сами субсидировать — в немалых размерах — наше учебное заведение.
— Мне дадут кафедру? — прервал я Фрица. Однако он, видимо, решил, что я шучу, и снова вышел из себя, заговорил о моем намерении продать акции «Да Сентраль» и моей сделке с Пересом. Продолжать этот разговор мне было неприятно — я поспешил сменить тему. Пытаясь быть любезным, я напомнил, что в ближайшие дни исполняется очередная годовщина со дня смерти тетушки Эстер. (Я не забыл об этом, поскольку телеграмма о ее смерти была получена еще во время моего отпуска в Церматте вместе с Линдингом и Монжеласом.)
— Да, пятнадцатого числа, — отозвался Фриц. — Какая у тебя память!
…Жизнь моя здесь по-прежнему лишена определенной цели, никаких срочных дел нет — и потому я решил соблюсти ритуал, совершаемый по средам: отправился в парикмахерский салон отеля «Прадо», находившийся в нескольких кварталах от конторы Фрица.
Здесь работала Ольга.
IV
Моим скромным познаниям испанского языка я обязан маникюрше Ольге из салона «Прадо» и секретарю адвоката Переса — Инес. Основы грамматики, которые мне ежедневно втолковывал профессор Аррубла со дня моего приезда сюда, я применял в беседах с этими двумя женщинами. Обе они принадлежали к так называемому среднему классу; обе веселые и непринужденно державшие себя, они, в отличие от дам из Ла Кабреры, не проявляли пренебрежения к родному языку.
Богатый и звучный испанский язык, как я считал, должен был бы служить предметом национальной гордости. Но, к несчастью, все оказалось далеко не так. Я уже упоминал, что те из местных жителей, кто выезжал за границу — преимущественно это были люди из привилегированных слоев — считали испанский язык чуть ли не наречием плебеев, на котором можно общаться лишь с существами низшими. В гостиных местной знати я как будто переживал сцены романа «Война и мир» Толстого — вот так же гордилось своим французским образованием великосветское общество Санкт-Петербурга и, несмотря на вторжение Наполеона, продолжало игнорировать русский язык.
С Ольгой я практиковался в испанском с первых же недель моего пребывания здесь. Она, видимо, считала, что ее профессия заключалась в том, чтобы развлекать клиентов, делать им приятное. А так как я не скупился на чаевые, она старалась занять меня разговорами, и как можно дольше.
Я не торопясь входил в холл отеля «Прадо», медленно шел к гардеробу, оставлял плащ, шляпу, трость. Меня любезно приветствовал мой парикмахер и тут же предлагал узнать, на месте ли сеньорита. Вскоре появлялась Ольга. На ней всегда был белый халатик, под ним блузка с короткими рукавами. Она встречала меня восклицанием, широко принятым в этой стране, но отсутствующим в словаре, которое поначалу мне казалось сугубо фамильярным:
— Так что, сеньор К.? Ну как?
Я отвечал с довольно глупым видом:
— Что — «что»? Что — «как»? Где?
— Что нового в вашей жизни?
В конце концов профессор Аррубла растолковал мне это условное восклицание, которое означало дружеское приветствие и вместе с тем не означало ничего.
«Так что»? Что могло быть в моей жизни интересного для Ольги? Акции табачной фабрики? Воспоминания о Германии? Все это столь далеко от нее.
Ольга была очень хороша. Чуть ли не северная красота, столь редко встречаемая в этих широтах: светлые глаза, русые волосы. Ей нельзя было дать и двадцати пяти лет. Кожа у нее была удивительной белизны, иногда мне казалось, что на ее запястьях проглядывали синяки, происхождение которых оставалось для меня загадкой. Они могли быть следами и мужских побоев, и мужских ласк.