Систему слежки, применявшуюся до сих пор боевой организацией, Зильберберг совсем отбросил. Среди нас уже не было ни уличных торговцев, ни извозчиков. Получив предупреждение о выезде Столыпина, мы мобилизовали все свои силы. Сверяли точно свои часы и распределяли наблюдение меж собой, примерно, так: в направлении от Морской на Миллионную должен был от 3 часов до 3 час. 10 мин. проходить такой-то член группы, от 3 час. 10 мин. до 3 час. 20 мин. на площади должен был быть другой, со стороны Адмиралтейского проезда к Морской, следующий — опять с Морской, следующий — опять с Морской на Миллионную, еще один — с Миллионной на Невский просп. и т. д. Так удавалось в течение часа-полутора держать подъезды Зимнего дворца и площадь под непрерывным наблюдением.

Перед моими глазами и теперь ясно встает, как я медленно выхожу из-под арки на Морской и пересекаю площадь направо к Миллионной, стараясь придать себе возможно беспечный вид. Ни на момент я не выпускаю из глаз подъезда Зимнего дворца. Сыщики реют по площади и буквально пожирают глазами каждого прохожего. На площади, к первому подъезду от Адмиралтейства, подана карета, стоит плотно-плотно у дверей под аркой; кучер обращен лицом к Адмиралтейству. Если даже смотреть сбоку, то нельзя видеть, кто в нее входит. В сторону к Миллионной, за решетчатыми воротами, внутри дворцового двора, стоит закрытый черный автомобиль (каких много в Петербурге). Он подан тоже к самому подъезду. Ворота вдруг распахиваются, и автомобиль несется по площади под арку на Морскую.

В то же время я успеваю заметить, как сыщик на площади, со стороны Адмиралтейства, быстро вынимает из кармана что-то ярко-белое, вроде платка, один момент держит в руке, и карета так же быстро отрывается от подъезда и несется вслед за автомобилем. Схватить взглядом, кто находится внутри за стеклом, нет возможности. Столыпин проехал — это несомненно, но где же он был, в автомобиле или в карете?

На курсы языков я заходила редко, хотя старалась в одни и те же часы не бывать дома, чтоб на квартире не заметили моего «неглижирования» занятиями. Иногда ко мне заглядывала хозяйка, чтоб показать платье какого-нибудь нового фасона или поболтать о пустяках. Под конец месяца она совсем расположилась ко мне и обещала, если мне понадобится заработок, дать рекомендацию в знакомые семьи для занятий с детьми.

— Я так рада, — сказала она мне в минуту откровенности, — что нашла спокойную жилицу, а то теперь такое время, даже комнаты сдавать опасно. Бог знает, кто может поселиться! Вот, недавно у нас же на Кузнечном был такой случай: приехали к барышне с обыском, а у нее оказался чемодан с бомбами. Ужасно жить в одной квартире с такой особой!…[123]

Откровенность генеральши совершенно успокоила меня. Но, увы, скоро это мирное существование было нарушено. Мне спешно передали, что пришло предупреждение о том, что вся серия паспортов, среди которых был и мой, провалилась, и я должна немедленно переменить паспорт. Что случилось, я не знала, но пришлось спешно проститься с генеральшей, наговорив ей кучу небылиц о причине моего внезапного отъезда. Я даже оставила у нее часть вещей, так как генеральша решила ждать («она очень боится сдавать комнату новым людям») моего якобы скорого возвращения.

Я не очень жалела о генеральше, так как по ходу дела Зильберберг уже просил меня поселиться около Царскосельского вокзала: для проверки выездов Николая Николаевича в Царское Село необходимо было кому-нибудь наблюдать за подъездом вокзала. Я вспомнила, что, будучи курсисткой, жила в меблированных комнатах на Рузовской, на шестом этаже, окна которых выходили как раз на царский подъезд. Я надеялась, что за четыре года старая прислуга сменилась, да и кто уже так запомнил меня, чтобы узнать прежнюю курсистку в модно одетой даме.

Одна из комнат, очень удобно расположенная прямо против подъезда, — оказалась свободной. С паспортом на имя Людмилы Николаевны Завалишиной, слегка изменив свой костюм, я перебралась на Рузовскую. Прислуга при номерах оказалась уже новой, швейцар — прежний. Квартиранты — главным образом, служащие ж.-д. управления и два-три студента-технолога. Они жили изолированно, совершенно не интересуясь друг другом, в большинстве даже не поддерживали меж собой знакомства. О моей профессии меня никто не спрашивал, так что задумываться над этим мне особенно не приходилось.

В то время на Литейном была какая-то свободная художественная студия, которую мог посещать каждый желающий учиться рисовать; никакой регистрации в ней не велось. Этой студией, как ширмой, я и решила воспользоваться. Я разложила на вид кое-какие краски, тушь, рисунки. В случае надобности, я могла выдать себя за ученицу студии.

Но случайных посетителей у меня не было, а прислуга относилась ко всему безучастно. Помещалась она далеко, на кухне, два раза в день подавала кипяток и при мне же утром подметала пол. В контору я вносила месячную плату, — этим ограничивалось мое общение с администрацией.

Чтобы лучше наблюдать, я приобрела бинокль. Из окна моей комнаты я видела много раз, обычно днем, — карету Николая Николаевича с бородатым кучером на козлах; иногда — мелькнувшую высокую фигуру самого князя. Ко мне приходил изредка «Малютка», и тогда мы вместе следили за приездом на вокзал вел. князя.

Пока я жила на Кузнечном, динамит хранился у меня только в снарядах, плотно закупоренных. При переезде на новую квартиру я получила от Зильберберга целый запас динамита и гремучего студня, завернутого простое бумагу. Мне пришлось его тщательно укупорить в парафиновую бумагу, чтобы предохранить от порчи. Эта работа снова вызвала сильную головную боль. Да и присутствие динамита, не закупоренного герметически, я стала чувствовать с особой силой. Пряный запах, который выделяет динамит, похожий на запах миндаля, для посторонних, конечно, был незаметен, но мною ясно ощущался. Начались хронические головные боли. Несмотря на зиму, я старалась держать форточку почти постоянно открытой; уходила бродить по городу. Это мало помогало, по ночам часто начинались рвоты. Но покуда я продолжала свою работу техника, совмещая также и обязанности наблюдателя.

Мы, участники группы, видались между собою почти исключительно на явках, адресов друг друга не знали. Только мой адрес, в виду того, что моя помощь могла понадобиться неожиданно и экстренно, некоторым из боевиков был известен. Ежедневную явку каждый из нас назначал в каком-нибудь ресторане или кафе, где неуклонно проводил определенный час.

На этих явках мы успевали обмениваться всем необходимым. Помню, долгое время для меня таким местом служило кафе-столовая на Литейном, почти против Бассейной. С Зильбербергом я встречалась на В. О. в ресторане, в конце 1-й Линии. С М. А. Прокофьевой — в одном из ресторанов на Морской; с ней время от времени сходилась также в Гостином дворе у витрин магазинов. С Никитенко — в столовой на Казанской и проч. Устраивали свидания на выставках, в музеях.

Для более обстоятельных разговоров собирались на частных квартирах, у сочувствующих, например, у одной художницы на Звенигородской улице. Связь эта была получена через П. Ф. Крафта, в то время члена ЦК, через которого и поддерживались наши отношения с ЦК. Эта художница вообще оказала нам ряд неоценимых услуг.

Она не была партийным человеком, но порой исполняла чрезвычайно рискованные поручения. Помню, мы сошлись с ней как-то в Гостином; она взяла у меня большой сверток динамита и отвезла его одному домовладельцу на Конюшенной, также оказывавшему услуги Б. О. Он хранил наш динамит в кладовых своего большого дома.

У Пяти Углов на Разъезжей было еще одно надежное пристанище в квартире одного домовладельца. Внизу нас встречал швейцар, увешанный орденами, а наверху хозяин уступал нам свой кабинет. Здесь я впервые увидела Б. Н. Никитенко, присоединившегося в конце ноября к нашей группе. Высокая, мужественная фигура, лицо энергичное, открытое, ясное. Он уже своим внешним видом располагал к себе. Держался Б.Н. сначала немного застенчиво, но скоро освоился с нами. Он был полон сил, жажды броситься с головой в самое рискованное дело. Его чистой натуры еще не коснулись никакие нудные партийные мелочи. С его образом, а также и с образом «Малютки», у меня связывалось представление о народовольцах-террористах. Как жаль, что они оба погибли, едва прикоснувшись к работе.