Они с Ниммихом потратили на эксперименты целых четыре года! Начиная с концлагеря Заксенхаузен. Сначала это был туберкулез. Но им тогда заразились не только заключенные, но и охрана. Да что там, эту заразу подцепил даже его личный помощник, Ахтер. Волленштейн запоем читал все, что мог найти по данной теме, — статьи и журналы, и даже съездил за тридцать километров в Берлин, чтобы поработать в библиотеке. Тогда он начал искать лекарство в актиномицетах, которые обитают в хорошо унавоженной земле, а позднее в горле кур. Кстати, первому мысль о курах пришла в голову Ниммиху.

Но тогда антибиотик они так и не получили. Гейдрих вырвал его из Заксенхаузена, а все потому, что начальник лагеря решил, что главврач вверенного ему учреждения понапрасну тратит свои таланты на евреев, педерастов и политзаключенных. Именно Гейдрих уломал японцев предоставить бациллы чумы в обмен — как признался он Волленштейну — на пятьсот килограммов оксида урана и чертежи самолета нового типа. К сожалению, Гейдрих не дожил до прибытия судна из Индокитая, — чехи умудрились подорвать его на гранате в Праге, — однако план был уже запущен в действие, и Гиммлер взял его под свое крыло.

Впрочем, отказываться от идеи туберкулеза Волленштейн тоже не собирался. Он привез с собой в Нормандию Ниммиха, и вместе они продолжили эксперименты, даже тогда, когда уже вовсю кипела работа по производству штаммов чумы по японской технологии. Однажды, когда Волленштейн чистил лабораторное стеклышко, — а эту работу он не доверял никому, — на него снизошло озарение. И туберкулез, и чума имели нечто общее. И то, и другое заболевания вызвали грамм-отрицательные бациллы. Препарат, действующий против одного из них, мог оказаться эффективен и против второго.

И если антибиотик существует, то чуму в качестве оружия можно использовать повсюду, даже вблизи расположения своих войск.

И вот теперь он у них есть! Их долгожданный антибиотик. Волленштейн окрестил его стрептомицин — в честь грибков, из которых он был получен. Он не только останавливал размножение бактерий чумы in vitro, в культурах, помещенных в стеклянные блюдца, но и in vivo, у людей, зараженных легочной чумой. И доказательством тому — выжившие евреи.

Это был его главный аргумент, его главное оружие. Оно не позволит этой парочке — Гиммлеру и Каммлеру — присвоить себе плоды его трудов.

— Что теперь мне делать с этими евреями? — подал голос Ниммих, чем вернул Волленштейна с небес на грешную землю.

— Что?

— С евреями. Что с ними делать?

— Только не отправляйте их в Кан, как других.

— Но ведь у нас нет крематория, — возразил Ниммих. — Зараженных мы ведь всегда…

— Поговорите с Пфаффом, у него наверняка найдется решение, — ответил Волленштейн, прижимая к виску палец. Ему не хотелось думать на эту тему — еврейская девочка с куклой достойна чего-то лучшего. — Скажите Пфаффу, чтобы он все сделал завтрашней ночью. Не хочу, чтобы эти типы из СД глазели на нас, — приказал он Ниммиху. Тот в свою очередь пристально посмотрел на него. Как обычно, один глаз у парня дергался. Это потому, что бедняге постоянно приходится иметь дело с невидимыми тварями. Отсюда и тик. Волленштейн поймал себя на том, что довольно потирает руки, и поспешил убрать их за спину.

— И еще передайте Пфаффу, чтобы они у него не копали собственную могилу. Так и передай.

— Хорошо.

Волленштейн обвел взглядом помещение. Сейчас горела всего одна горелка, над которой в стеклянной бутылке яростно кипела дымчатая жидкость.

— Зачем вам понадобилось это дистиллировать? — поинтересовался он у Ниммиха.

— Я хотел объяснить результаты последних опытов, прежде чем приступать к новым.

— Сколько у нас доз? Вот этого? — Волленштейн постучал пальцами по открытому перед ним журналу.

— Не будет и двух десятков, — ответил Ниммих.

Волленштейн вновь посмотрел на журнал, на колонки и ряды чисел, имен и дат. Имена были еврейские. Интересно, как звали ту маленькую девочку? Сара? Рахиль?

— Приготовь еще, — распорядился он, отрывая глаза от журнала. — Пусть работа идет круглые сутки. Если нужна помощь, возьмите себе в помощь Трауготта и Фрессе. Я хочу, чтобы этого было произведено как можно больше, — с этими словами Волленштейн указал на бутыль с бурлящей внутри жидкостью. — И как можно быстрее.

— Слушаюсь, герр доктор, — ответил Ниммих, кивая.

В моем распоряжении всего четыре дня, подумал Волленштейн. А чтобы довести дело до конца, нужно поднять в воздух «мессершмитты» и «юнкерсы» и под покровом ночи распылить бациллы над Южной Англией, над гарнизонами и портами, где сосредоточены миллионы солдат. В противном случае Гиммлер отнимет у меня результаты моих трудов и отдаст их Каммлеру.

Господи, с какой великой радостью он засунул бы Печника в одну из построенных им же печей, подумал Волленштейн. Это бы решило все его проблемы.

Глава 10

Бринк вдохнул запах амбара, и в какой-то момент ему показалось, будто он наяву видит перед собой молчаливого старика-голландца, своего деда. Как тот сидит на невысокой скамеечке, тягая за соски вымя одной из своих трех тощих коровенок. Деда давно нет в живых, а вот запах остался в памяти. Запах навоза, соломы, сладковатый аромат свежего сена, пыльного зерна. Он, словно табачный дым, вдохнул полную грудь этих запахов, ощущая на языке их вкус, и на минуту закрыл глаза.

А когда открыл, то обнаружил, что никаких животных в сарае нет. Ни коров, ни другой, мелкой живности. Зато в нем стоял грузовик, с налипшей на колеса грязью. Впрочем, грязь уже успела высохнуть и теперь коркой покрывала шины колес. Вместо затянутого брезентом кузова на грузовике был установлен огромный ящик.

Бринк прошел в угол — там Уикенс нагреб охапку сена, чтобы устроить нечто вроде лежанки, — и посмотрел на Эггерса.

— Отвали, — произнес тот и попробовал вымучить улыбку, однако в конечном итоге лишь заскрежетал от боли зубами.

— Сделайте хоть что-нибудь, — произнес Уикенс, отрывая взгляд от раненого приятеля.

Бринк взял руку Эггерса. По дороге от скал он наложил раненому давящую повязку. Увы, за это время бинт уже насквозь пропитался кровью. Ручейки крови вытекали из-под повязки наружу, Эггерсу на запястье. Рука была сломана. Бринк нащупал длинный, толстый валик в том месте, где ей полагалось быть гладкой и плоской.

— Есть еще бинты? — спросил он.

— Это последний, — ответил Уикенс.

— Джуни, пусть этот пидор только еще раз меня тронет, — почти прошептал Эггерс.

Бринк ощущал на себя взгляд Уикенса. Впрочем, и взгляд Аликс тоже. И потому опустился на колени, снял бинт и ощупал края раны. Та была полна крови. Эггерс простонал и попробовал слегка отодвинуться. Пуля прошла навылет, раздробив локтевую кость, а может, даже обе — и локтевую, и лучевую. Не исключено, что пуля задела локтевую артерию, хотя причиной обильного кровотечения могло также стать нарушение мягких тканей. Выходное отверстие было шириной дюйма в полтора. Эггерсу в известном смысле повезло: кость изменила траекторию пули — иначе та наверняка вошла бы ему в грудную клетку. Ткань рубашки была порвана, повторяя кривой путь пули между рукой и телом, пока кусочек свинца искал, где бы ему выйти наружу.

— Он потерял много крови, — сказал Бринк. Пока он осматривал рану Эггерса, руки его даже не дрогнули. Спасибо Нолзу и тому парню на торпедном катере — старые навыки врача быстро возвращались к нему. Взяв у Уикенса санитарную сумку, которую тот извлек из своего рюкзака, Бринк нашел пакетик сульфанида, надорвал бумажную упаковку и обильно посыпал порошком рану — и входное, и выходное отверстия. Затем оторвал полоску ткани от нижней рубашки Эггерса, а также подкладку его пальто и все это плотно закрутил вокруг раны, а для прочности закрепил сверху шнурком от ботинок. Уикенс вытряхнул пыльное одеяло, которое нашел в углу сарая, и накрыл им раненого.

Заметив в санитарной сумке Уикенса шприц с морфином, Бринк вытащил и его. Увы, дыхание Эггерса уже стало частым и поверхностным. У старика начинался шок. Морфин может снять боль, но и убить раненого тоже может. И Бринк сунул шприц в карман пальто.