Маленькая темнокожая девочка, которую Бринк пытался спасти, тряслась под тонким одеялом, как будто ветер проникал внутрь даже сквозь земляной пол. Она стонала, шептала, а затем повернула голову, и ее вывернуло наизнанку. В считаные секунды мухи, которые до этого пытались облепить ей рот, улетели, обнаружив для себя более привлекательную кормушку.
Бринк пытался дышать ртом, лишь бы только не вдыхать тошнотворный запах, но удушливый воздух Дакара все равно проникал под жестяную крышу лачуги. Лицо под маской чесалось, а резиновые перчатки словно намертво прилипли к рукам. Он убрал со лба девочки липкие, влажные волосы. Небольшой желтый круг света, отбрасываемый фонариком, — вот и все, что давало возможность наполнить шприц. С висков Бринка градом катился пот. Он пристально посмотрел на руку девочки, прислушиваясь к учащенному, поверхностному дыханию больной.
Сорвав бумажную обертку с пачки марлевых салфеток, он белым прямоугольником вытер с лица ребенка пот, даже сквозь резиновую перчатку ощущая исходящий от ее тела жар. Затем осторожно промокнул впадинку у нее на шее. Девочка попыталась сбросить с себя одеяло, после чего снова закашлялась. Худенькие плечики сотрясались, когда она судорожно пыталась очистить легкие, и каждый такой новый приступ кашля длился дольше и был натужнее и мучительнее, чем предыдущий.
Бринк заметил пятно на одеяле, влажное пятно в обрамлении светлой пены.
Это все, что ему требовалось увидеть, — подтверждение тому, что внутри детского тельца поселилась Pasteurella pestis.
Бринк взял шприц. Девочка простонала, ее дыхание замедлилось, еще несколько секунд ее тело сотрясал кашель, после чего она испустила долгий вздох и зарылась под одеяло.
Бринк опустил шприц и принялся рыться в рюкзаке в поисках блокнота в черном переплете, скрепленного бечевкой. Затем бросил взгляд на часы — 01:15, после чего записал в блокноте, указав время и дату: «3 кубика стрептомицина-17. Цветная, женского пола. Вес 50–54 фунта, возраст 8–10 лет. Диагноз — легочная инфекция. Заразилась — ? первые симптомы — ?».
Он оторвал взгляд от блокнота и снова посмотрел на девочку. Ощущение было такое, будто время и место были сплющены между двумя стеклышками, став такими тонкими и прозрачными, что сквозь них видно настоящее. А в данный момент он сам находился за тысячу миль от этой убогой африканской лачуги, у себя в Англии, в комнате, где Кейт отравила себя.
— Держись, — сказал он девочке сквозь маску и, взяв ее худенькую черную руку, сжал в своей. Девочка лишь удивленно посмотрела на него.
— Все будет хорошо, вот увидишь.
Она не понимала по-английски, так что слова эти предназначались скорее ему самому, а не ей.
Бринк выпустил руку девочки и марлевой салфеткой снова вытер ей от пота лицо. Затем взглянул на свои руки, держащие марлевый прямоугольник, и слегка удивился самому себе, с каким усердием он ухаживает за больным ребенком. Хотя у него имелся диплом, в котором говорилось, что он окончил медицинский факультет университета штата Миннесота, состраданием к больным Бринк никогда не отличался. И хотя в бытность свою интерном он слегка исправил этот свой недостаток, однако даже в самом конце учебы наставники не раз отводили его в сторонку, чтобы посоветовать ему стать хирургом, — по крайней мере, в этом случае ему придется иметь дело с пациентами, которые находятся без сознания. Поэтому, вернувшись домой, чтобы открыть собственную практику, Бринк не слишком удивился тому, что его хватило лишь на пару месяцев. Вскоре ему осточертело рассматривать воспаленные детские носоглотки или вправлять кости местным фермерам. Бросив врачебную практику, он подался к Канзас-Сити, где вновь занялся бейсболом, в который играл в летнее время, чтобы оплатить учебу в колледже.
Он напоминал людям, по крайней мере некоторым, Джо Ди Маджио. Он был высок, как Ди Маджио, будучи ростом шесть футов и два дюйма, крепок телом, как Ди Маджио, и потому почти одного с ним веса. Как и у Ди Маджио, нос у него был длинный и резко очерченный — скорее, какой-то клин, а не нос. Единственная разница заключалась в том, что, в отличие от Ди Маджио, он был блондином, да и по части техники ему также было далеко до своего кумира. В тридцать седьмом году, когда Бринк стал играть за «Кардиналов», у Ди Маджио было 346 подач и 46 пробежек, в то время как у него самого 233 подачи, из них лишь три удачных. Так что он всякий раз воспринимал как комплимент, если кто-то сравнивал его с Ди Маджио.
Скрипнула входная дверь, и Бринк повернулся, чтобы посмотреть, кто вошел. Прищурившись от света, он сумел разглядеть лишь низкорослую, коренастую фигуру Паре, врача-француза из Пастеровского института, который в обмен за три сотни франков, которые Бринк сунул в его потную ладонь, пообещал подождать снаружи десять минут.
— Что вы делаете? — спросил чей-то голос. Причем он явно принадлежал не Паре. Как оказалось, это Мортон. В руках у него был фонарик, которым он светил Бринку прямо в глаза. Господи, этого-то зачем сюда принесло?
— Я делаю свое дело, если вас это так интересует, — ответил Бринк.
Мортон вошел в лачугу и, поводив фонариком, остановил его луч на больной девочке. Маски на Мортоне не было, поэтому ближе, чем на полтора метра, подходить он не стал. Луч фонарика высветил шприц и иглу, а рядом стеклянный флакон со стрептомицином.
— Это пенициллин? — поинтересовался он у Бринка.
— Нет, — ответил Бринк и сунул шприц, иглу и флакончик в сумку. Черт, откуда Мортону стало известно, что он здесь?
— Значит, это… — начал было Мортон, однако его голос заглушил новый приступ надрывного кашля. Бринк натянул одеяло повыше, к самому рту девочки. — У нее чума, — договорил Мортон.
— Чума.
— И она умрет.
Бринк ответил не сразу.
— Нет, — произнес он наконец, — она не умрет.
— И что же вы вводите ей, если это не пенициллин?
— А вот это уже не ваше дело.
— Я проявлял терпение, Фрэнк. Я делал все, о чем просил меня Лондон, позволил вам взять это место в свои руки, позволил собирать образцы. Однако в приказе ничего не говорится о том, что вы имеете право красть мой пенициллин.
— Это не пенициллин, — твердо возразил Бринк, — я вам это уже сказал.
Девочка кашлянула, и ее несколько раз передернуло. Затем ее тело выгнулось дугой, и несколько мгновений она лежала, опираясь лишь на пятки и затылок, после чего худенькое детское тельце приняло прежнее положение и застыло в неподвижности. На несколько секунд в лачуге воцарилось молчание.
— Боже, чем вы ее колете?
Бринк не ответил. Он не нашел в себе сил отвести взгляд от детского тельца, пытаясь отыскать в нем признаки жизни. Прошу тебя, только не умирай, слышишь, только не умирай. Бринк молил Всевышнего, чтобы антибиотик сделал свое дело.
— Она скончалась, — произнес Мортон. — Так что же такое вы ей вкололи? Морфин? Вы украли мой морфин? Кто вы такой, чтобы решать, кому жить, а кому нет, даже если речь идет всего лишь о каких-то негритосах?
— Она жива, — возразил Бринк. — Да, ей плохо, но я пытаюсь ей помочь.
Мортон покачал головой.
— Вы дали ей морфин, чтобы облегчить ее страдания.
— Она жива!
Но Мортон уже вышел вон. Бринк сунул в сумку записную книжку и последовал за ним, однако прямо у двери споткнулся и упал руками прямо на земляной пол, задев ногами нечто, завернутое в белый саван. Он тотчас вскочил как ужаленный и на ватных ногах отшатнулся прочь. Черт побери!
Мать девочки лежала, плотно завернутая в кусок белой ткани. К тому времени, когда Диань вызвал его сюда, женщина уже умерла, однако к моменту его прибытия ее успели завернуть в саван, и Бринку пришлось отмотать длинный кусок ткани, чтобы проверить, что под ним. Луч фонарика выявил бубоны — пару шишек на левом бедре, два черных холмика на фоне черной кожи. Все понятно, у матери бубонная форма. На девочке таких шишек пока не было. Ни одной. Их полное отсутствие — именно это он искал с того самого момента, когда он почти три месяца назад прибыл в Сенегал.