— Всякие люди, дед, бывают. В иную хату зайдешь, а там на тебя косятся вроде на прокаженного. Того и гляди за немцами побегут… Если хочешь знать, чем богаче хата, тем ненадежней для нашего брата народ. Бес его ведает, чем объяснить, но мы на своей шкуре такое явление изучили. Вот ты говоришь, тесно у вас. Сам вижу — тесно. А люди вы добрые, понимающие. Я сперва чуть не ошибся… Ну, да чего меж своими не бывает! Верно, дед?

— Верно, сынок, верно! — кивал подобревший от водки Алексеич. — Кто старое помянет, тому глаз вон-так в старину говаривали. А дозвольте поинтересоваться, сынки, куда ж вы теперь правитесь?

— Лишний это вопрос, дед. Совсем даже вредный вопрос. Если ты когда-нибудь в армии служил, должен понятие иметь о военной тайне.

— А, ну да!.. Я хотел только спросить: вернетесь вы за своим товарищем или как?

— Сказали бы, если б знали, что с нами завтра будет. То ли живы, то ли…

Алексеевич вздохнул тяжело. Рыжебородый обернулся к Лиде:

— Что же вы с нами за компанию не выпили?

Лида покачала головой:

— Мне нельзя.

— Сердитесь?

— Кормящим матерям нельзя пить водку.

— А еще один стаканчик у вас найдется?

— Не могу я. Я же объяснила…

— У нас товарищ во дворе, на посту, — смущенно улыбнулся рыжебородый. — А все-таки вы на меня сердитесь. Не надо, а?

Лида подала чистый стакан. Больной партизан в это время заворочался на кровати, застонал.

— Ну, где у тебя болит? Скажи где? — как у ребенка спрашивала у него Лида. Тот мычал, не разлепляя век.

Когда он утих и Лида снова повернулась к гостям, партизаны уже вставали из-за стола и с раскрасневшимися, благодарными лицами пожимали руки отцу и матери. Рыжебородого в хате не было. Вместо него появился новый человек, он торопливо дохлебывал остатки щей. На ворсинках поднятого воротника шинели светились дождевые капельки, винтовка, прислоненная к стене, тоже была мокрой.

Партизаны ушли, пробыв у Беловых не более получаса. После них остался в хате горький запах влажных шинелей, смешанный с запахом болотного ила и махорки. Остался больной, в беспамятстве, человек, которого надо было как-то лечить, куда-то прятать, а самым первым делом, очевидно, следовало бы вымыть и накормить.

Лида затопила печь, поставила в огонь два ведерных чугуна воды. Мать достала чистое белье и полотенце. Алексеич молча сидел у стола и беспрерывно курил.

— Прилег бы ты, — посоветовала жена. — Мы сами управимся, чего тебе томиться!.. А то от твоего курева аж в горле першит.

Он не внял совету, а сидел и смотрел, как женщины раздевали больного, перенесли его на лавку и, подставив корыто, принялись мыть. Партизан, тяжело дыша, катал по лавке голову и глухо мычал. С лавки в корыто прерывистыми струйками стекала серая от грязи вода.

— Звать-то его как? — вспомнил Алексеич.

— Семеном вроде кликали.

— А документов на нем никаких нет?

Лида обшарила карманы, но ничего не нашла, кроме пустого кисета да обкуренного деревянного мундштука.

— Дай-ка я посмотрю, — потянулся за одеждой Алексеич. Он принялся тщательно ощупывать швы и складки. Наткнувшись на что-то твердое, зашитое, как погон, в плечо шинели, попросил ножницы.

Это был завернутый в клеенку комсомольский билет на имя Берова Семена Ивановича, 1920 года рождения, выданный 23 мая 1937 года в городе Киеве.

Трое суток метался Семен Беров в сжигающем тело жару. Приходил в себя на короткое время и вновь-проваливался в черную бездну беспамятства. Бредил, страшно ругался в бреду.

С ложки Лида вливала ему в рот разведенные порошки аспирина. Мать готовила липовый отвар, Алексеич советовал поить на ночь самогонкой с медом и укутывать потеплее. Лечили как могли и кто во что горазд.

Когда состояние больного партизана становилось-особенно тяжелым, Лида в отчаянии заламывала руки. Знаменская больница с приходом немцев работать перестала, а знакомые Лиде женщина-врач и молодой; фельдшер Вася, которым можно было бы довериться, ушли с Красной Армией. Из медиков остались те, в ком Лида сомневалась: известно было, что их вызывали зачем-то в сельуправу, после этого они стали принимать больных на дому, но только по записочкам от старосты Раевского или его заместителя Эсаулова.

И все же однажды, когда дыханье Семена стало тяжелым и частым, а тело покрылось холодным липким потом, Лиде показалось, что он умирает, — она чуть было не побежала за фельдшером.

Отец и мать в смятении следили, как она натягивала сапоги и медленно, очень медленно куталась в платок. У них в семье уже был разговор о возможных губительных последствиях, если фельдшер донесет. Но иного выхода Лида не видела. Отец и мать с величайшей тревогой, но без возражений наблюдали за ее сборами. Так уж сложилось в семье Беловых: последнее, решающее слово оставалось не за формальным главой семейства — Алексеичем, а за его энергичной и решительной дочерью. Если Лида что-либо решила, так и должно быть. Лида знает, что делает.

— Погоди-ка, — сказал Алексеич. — Вроде лучше ему…

Нагнувшись над постелью больного, он поманил дочь большим заскорузлым пальцем. Лида, взявшаяся уже за дверную ручку, вернулась. Не раздеваясь, долго стояла у кровати, всматривалась в невероятно худое, пергаментное лицо человека, так неожиданно вторгшегося в их маленькую дружную семью. Потом медленно сняла жакетку, платок, стянула сапоги. Она решила подождать еще немного, еще ночь — быть может, партизану и впрямь станет легче.

Ночью в состоянии больного наметился перелом: щеки слегка порозовели, дыханье стало ровнее. К утру температура спала. Семен пришел в себя после беспамятства, но был так слаб, что даже разговаривал с трудом.

Беловы не могли придумать, где и как прятать Семена до выздоровления. В хате, куда ни положи, он все равно будет на виду. А поместить его в холодный погреб или сарай, где дули пронизывающие сквозняки, было бы равносильно смертному приговору. Пока же, как и прежде, Семен лежал на Лидиной кровати, взирая на окружающих мутными, ко всему безразличными глазами.

По утрам Беловы старались затемно управиться по хозяйству, потом Алексеич запирал наружную дверь на замок и строгал в сарае новую лодку. Собственно, новая лодка была ему ни к чему — старая вполне еще крепкая. Но не будешь же сидеть сложа руки. Чем-то надо заняться для отвода глаз. Если к Беловым заглядывал кто-нибудь из соседей, то, наткнувшись на замок, шел в сарай, откуда слышался звук рубанка или пилы. Алексеич откладывал инструмент, вынимал кисет и степенно беседовал с гостем. Спрашивавшим жену или дочь говорил с наигранным недовольством:

— А черты их знают, где они. Десь пишлы.

Долго так продолжаться, конечно, не могло. Женщинам сидеть взаперти целый день нельзя — мало ли дел по хозяйству. Да и Алексеич не мог же с темна до темна возиться со своей лодкой.

Однажды вечером, когда Беловы только что отужинали, Лида на минутку выскочила во двор. И именно в эту минуту заявилась соседка. Дверь в хату была не-заперта, и гостья вошла беспрепятственно. Следом ворвалась вихрем Лида, но было уже поздно.

— Ой! Кто это? — удивилась соседка, увидев лежавшего на кровати Семена. — Никак Лидкин мужик вернулся?..

— Муж, — торопливо подтвердила Лида. — Из окружения пришел. Вот прихворнул малость, но до дому, слава богу, прибился.

Лида загородила собой побледневшую мать.

— Он в плен попал, а немцы его отпустили как хворого, — безостановочно говорила Лида, стараясь отвлечь внимание соседки от отца с матерью, на лицах которых была написана величайшая растерянность. — Уж он, мужик-то мой, больным шел и не чаял дойти…

Соседка, сама того не подозревая, подсказала Лиде спасительный выход. В самом деле, никто из Знаменских в глаза не видел ее мужа, а фотокарточку его показывала она лишь самым близким подругам. Так почему бы ей не выдать больного партизана за своего мужа? Ведь были в Знаменке случаи, когда мужчины возвращались из плена домой и живут теперь открыто, немцы их не трогают.