Мне передавали, между прочим, что некоторые из нашего духовенства отчасти обрадовались спиритизму: возбудит, дескать, веру, по крайней мере, явление духов протестует против всеобщего материализма. Вот рассуждение-то! Нет уж лучше чистый атеизм, чем спиритизм!

Публикуемая главка "разорвана" на две части: ее начало хранится в ЛБ, ф. 93, I, 2. 12, а продолжение — в Ленинграде (ИРЛИ. — Ф. 100. — № 29479. — ССХб. 12). В московской рукописи на с. 111 находится абзац, отмеченный А. Г. Достоевской красным карандашом с ее пометой: "Не напечатано". В ИРЛИ имеется копия этого начала, сделанная рукой А. Г. Достоевской с надписью: "Начало отрывка, не помещенного в мае-июне 1877 г. "Дневник писателя". Это начало списано мною со страницы 111 отданной в музей рукописи. Май-июнь".

Таким образом, в ИРЛИ хранится основная рукопись. Она представляет собой автограф с поправками на 8-й странице. Основной текст расположен на лл. 1-6; текст на лл. 7-8 является вставкой к л. 1 (вместо зачеркнутых семи строк).

Весь текст, хранящийся в ИРЛИ, с левой стороны отчеркнут красным карандашом. На л. 6 А. Г. Достоевской написано: "Все очерченное красным карандашом не напечатано". На л. 8 об. ее же карандашная помета: "Находилась в рукописи май-июнь 1877. "Дневник писателя". Не была напечатана".

Мы публикуем весь отрывок, восстановив его органическое единство, причем вставка, находящаяся на лл. 7-8, располагается вслед за семью перечеркнутыми строчками, место которых она должна была занимать. Месторасположение каждой части отрывка оговаривается.

Этот отрывок, скорее всего, представляет собой самостоятельную главку первой большой главы майско-июньского выпуска "Дневника писателя" 1877 г. О самостоятельности отрывка свидетельствует сам Достоевский: "А кстати уж еще раз и отступая от дела, и пусть это будет глава лишняя".

<2>. Глава вторая. Опять обособление. Восьмая часть "Анны Карениной"

Весь русский интеллигентный слой, т. е. все русские, стоящие над народом (теперь уже огромный слой, заметим это), — все, в целом своем, — никуда не годятся. Весь этот слой, как слой, как целое — донельзя плохой слой. Другое дело, если разбить это целое на единицы и разбирать по единицам; единицы, т. е. частные лица весьма бывают и недурны и даже во множестве. Совсем другое в народе: в народе целое — почти идеально хорошо (конечно, в нравственном смысле и, разумеется, не в смысле образования науками, развития экономических сил и проч.). Но и единицы в народе так хороши, так бывают хороши, как редко может встретиться в интеллигентном слое, хотя несомненно довольно есть и зверских единиц, а не прямо зверских, то до безобразия невыдержанных. Да, в этом нельзя не сознаться, но не знаю почему так, но в большинстве случаев вы сами как будто отказываетесь произносить суд ваш над этими зверскими единицами, отказываетесь по совести и [не оправдывая их] извиняете, однако, народное образование. Но эту тему мы пока оставим, зато, повторяю, целое всего народа в совокупности, и все то, что хранит в себе народ как // святыню, как всех связующее, так прекрасно как ни у кого, как ни в каком народе, может быть. Что такое это единое и связующее — здесь не место объяснять, да и не о том я хочу говорить. Но связан и объединен наш народ пока так, что его трудно расшатать. Хомяков говаривал, говорят, смеясь, что русский народ на страшном суде будет судиться не единицами, не по головам, а целыми деревнями, так что и в ад и в рай будет отсылаться деревнями. Шутка тонкая и чрезвычайно меткая и глубокая.

Зато в интеллигенции нашей совсем нет единения, никакой силы единения до сих пор не обнаружилось. Мы, например, преплохие граждане. Если б не было народа и сверху над ним царя, то мы, я думаю, и не шевельнулись бы соединиться в двенадцатом году. Вот уже где немыслимо аристократическое начало — так это у нас! У нас никогда не могло быть ничего подобного, как было когда-то в Польше, или даже как теперь в Англии. Верх нашей интеллигенции не только не может отъединить в себе, отдельно и исключительно, право изображать собою гражданство всей страны, но, напротив, без народа и сил, почерпаемых из него беспрерывно, утратил бы мигом даже и самую национальную свою личность. И как бы ни относились недоверчиво иные из нашей интеллигенции (очень многие еще) к духовным силам народа нашего и к крепости и благонадежности его национальных основ, его все же без этого самого народа никакая Европа не спасла бы // этих иных, до сих пор этот народ презирающих, от совершенной гибели и сведения на нет. Без этого народа они, в ожидании пока переродились бы в европейцев, утратили бы не только всякую национальную самостоятельность, но и просто человеческое достоинство.

Лишь беспрерывным, не останавливающимся соприкосновением нашим с народом мы, верхний слой его, существуем, тянемся кое-как, а подчас даже оживляемся и обновляемся. Это беспрерывное соприкосновение наше с народом и обновление себя его силами в большинстве интеллигенции нашей происходит, увы, до сих пор почти бессознательно. Силы-то мы из народа черпаем, а народ все-таки свысока презираем.

А граждане мы, интеллигенция русского народа, — плохие. Мы при первой неудаче сейчас же в обособление и отъединение, и так весьма часто бывает с лучшими и умнейшими из интеллигентных русских людей. Я уверен, что даже теперь, вот например, хоть после неудачи при Плевне, страшно много произошло обособлений и отъединений, не говоря уже о разочарованиях, т. е. о внезапной потере веры в русскую силу[204]. А, впрочем, и без Плевны в русскую силу еще мало кто в интеллигентном слое нашем верил. Мысль же о том, что русским [так же как и всем] по примеру всех народов пред // назначено сделать что-нибудь особое для всего человечества, что-нибудь совсем новое, свое, и еще неслыханное прежде ни от кого, — эта мысль до сих пор чрезвычайно удивляет, кажется дерзкою, смешит, и, прямо скажу, лично обижает огромное большинство интеллигентных русских людей. А, впрочем, что Плевна: обойди нас чином, предпочти перед одним другого, откажи в какой-нибудь просьбе, обидь нас хоть маленько и, повторяю, даже лучшие единицы из интеллигенции нашей способны тотчас же удариться из гражданства в обособление и пожелать отъединиться в свой угол. В народе не так: в народе нашем в беде и неудаче все единятся, и чем больше беды, тем крепче единение.

Кстати: у нас очень многие теперь из интеллигентных русских повадились говорить: "какой народ? я сам народ". В восьмой части Анны Карениной Левин, излюбленный герой автора романа, говорит о себе, что он сам народ. Этого Левина я как-то прежде, говоря об Анне Карениной, назвал "чистый сердцем Левин". Продолжая верить в чистоту его сердца по-прежнему, вижу теперь, что и он с любовью норовит в обособление.

ИРЛИ. — Ф. 100. — № 29483. — ССХб. 12.

Текст расположен на 2-х лл.: л. 1-1 об. — рукой А. Г. Достоевской; л. 2-2 об. — рукой Достоевского; его же рукой написан заголовок и сделаны немногочисленные поправки. Рукопись беловая, наборная, но до типографии она, очевидно, не дошла, так как не имеет обычных в таких случаях следов типографской краски. На л. 1 в левом верхнем углу помета А. Г. Достоевской (красным карандашом): "Не напечатано".

Публикуемый отрывок представляет собой начало первой главки второй большой главы июльско-августовского выпуска "Дневника писателя" 1877 г. В рукописи он имеет тот же заголовок, что и вся главка в печатном тексте: "Опять обособление. Восьмая глава "Анны Карениной"".

В печати известен лишь последний абзац этого отрывка — именно с него начинается данная главка — как она публикуется во всех изданиях "Дневника писателя" (XII. — 201; несколько фраз из этого отрывка приведены в кн.: Фридлендер Г. М. Реализм Достоевского. — М.-Л. — С. 47).