Убийство ростовщицы в пьесе Цабеля — это всего лишь акт личной мести. Теория Раскольникова как основной мотив преступления в ней не реализуется.

Правда, Цабель пытается подчеркнуть и социальный мотив преступления, когда вкладывает в уста героя следующую патетическую тираду:

"Чаша терпения переполнена! О, нищета, я вступаю в борьбу с тобой, пусть даже это будет стоить мне жизни!"[2013]

Хаусведель назвал пьесу Цабеля и Коппеля "журналистской поделкой"[2014].

"Идея инсценировать "Раскольникова", как он полагает, могла возникнуть лишь из стремления выгодно использовать популярность русских писателей — слава же Достоевского в конце этого десятилетия достигла своей вершины — и во что бы то ни стало вызвать сенсацию"[2015].

Крупнейшие журналы натурализма ("Die Gesellschaft" и "Freie Biikne") дали резко отрицательные отзывы о "Раскольникове" Цабеля и Коппеля. Брам возмущенно пишет о "беспрецедентной бесталанности" авторов инсценировки, называет их "дилетантами", превратившими "самый глубокий психологический роман в русской литературе в скучнейшую и пустейшую театральную волынку". "А этот язык, — восклицает он, — этот пустой и ничтожный книжный язык, который не постыдились вложить в уста героев Достоевского!"[2016]

С этими отзывами можно только согласиться. Но немецкая критика, насколько известно, не обратила внимания на то, что эта пьеса была не только поделкой, но и, в известной степени, подделкой.

В 1889 г. в театре "Свободная сцена" с огромным успехом шла драма Л. Толстого "Власть тьмы". Особенно сильное впечатление произвела ее финальная сцена — раскаяние Никиты. Учитывая конъюнктуру и литературную моду, Цабель подлаживается под Толстого; он строит действие своей пьесы по схеме Толстого: преступление-раскаяние, сочиняя при этом сцену раскаяния, которая обнаруживает несомненное сходство с финалом "Власти тьмы".

Премьера пьесы Цабеля и Коппеля состоялась в Лейпциге 23 августа 1890 г. и небезуспешно. Ее спасли, очевидно, знаменитые актеры, выступившие в роли Раскольникова (Адальберт Малковски) и Порфирия (Эрнст Поссарт). Позже она была поставлена в Берлине с Йозефом Кайнцем в главной роли и в венском Бургтеатре — с Фердинандом Бонном.

В период расцвета натурализма "Раскольников" был самым известным в Германии произведением Достоевского. Наибольшей популярностью после "Преступления и наказания" пользовались "Записки из Мертвого дома". Так как тираж первого издания этого произведения (1864) был почти полностью уничтожен, то спрос возрастал до тех пор, пока, наконец, не появился перевод в издании Генриха Миндена в Лейпциге.

Цабель цитирует письмо Л. Толстого к Н. Н. Страхову, где о "Записках из Мертвого дома" сказано:

"Я не знаю лучшей книги во всей современной литературе, включая Пушкина"[2017].

Для Рейнгольда "Записки" — "украшение мировой литературы"[2018]. Для С. Манделькерна, историка литературы тех лет, это — произведение, "написанное кровью сердца"[2019]. Критика отмечает непоколебимую веру Достоевского в человека, в то, что даже у преступного люда не погасла "божья искра истины и любви"[2020]. Стремление писателя найти "сокровенные нравственные силы в человеке" расценивается Рейнгольдом как религиозная тенденция[2021].

В авторе "Записок" немецкий критик Э. Бауэр, скептически воспринявший "Преступление и наказание", признает "такого знатока человеческой души, которого можно сравнить лишь с графом Толстым"[2022]. Э. Порицки восхищается поразительной пластичностью образов, выведенных в романе. "Недаром, — замечает он, — после появления "Записок" Достоевского назвали русским Данте"[2023].

Достоевский, как считает Цабель, относится к преступникам не как криминалист, а как психолог, который "стремится вызвать сочувствие читателя" к "отверженным". Он "находит в глубинах сердца своих бывших товарищей то сокровенное, куда еще не проник порок"[2024]. "В плохих людях", как сказал бы Харден, Достоевский сумел найти "нечто хорошее". Это и была та самая "новая психология", которую искали натуралисты и которую они нашли воплощенной с "небывалой гениальностью"[2025] в произведениях русского писателя.

В романе "Бедные люди" критика увидела наиболее яркое выражение демократических симпатий Достоевского. "Мы искренне восхищаемся даром наблюдения у писателя и его пониманием человеческой души"[2026], — пишет историк литературы К. Халлер. Он подмечает в романе "юмористическую струю и блестящий талант рассказчика"[2027].

"Униженные и оскорбленные" особого интереса не вызвали. Критика отмечала в этом романе сентиментальный тон (по-немецки он переводился с подзаголовком "сентиментальный роман") и в общем признала его "слабым романом"[2028]. Как полагает Цабель, выведенные там характеры — "повторения и вариации ранее созданных типов"[2029]. Обратил на себя внимание рассказчик в "Униженных и оскорбленных", которого отождествляли с самим Достоевским, а кроме него — образ Нелли.

В немецкой критике натуралистического направления было принято считать, что в "Преступлении и наказании" возможности Достоевского достигли своего предела. "Отсюда начинается творческий спад"[2030], — утверждал Рейнгольд. Такой подход сказался на оценке поздних его романов. "Кажется невероятным, — недоумевает Цабель, — что большой талант так быстро может прийти в упадок, но тому есть доказательства"[2031]. Свидетельством этого "упадка", по его мнению, являются все поздние романы Достоевского. "Идиот", "Бесы" и "Подросток" расцениваются в критике скорее как "памфлеты", которые направлены против "радикальной русской молодежи"[2032], против "либеральных ростков, взошедших по всей России"[2033]. Достоевского упрекают в "претенциозной националистической теории", в "неприкрытом панславизме"[2034]. При этом реакционная критика явно преувеличивает значение русофильской тенденции писателя, выдавая его за "литературного апостола славянофильства"[2035] и инкриминируя ему "московский фанатизм"[2036].