Приписывая Достоевскому недостаточное раскрытие "внешних соотношений", Короленко, очевидно, имел в виду не только исключительность условий, в которых действуют его герои, не только преимущественную сосредоточенность писателя на мире их душевных переживаний, но и типичное для них глубокое социальное одиночество, их трагическую оторванность от своей среды. У Достоевского "человек из подполья" сам признается: "…я манкировал свою жизнь нравственным растлением в углу, недостатком среды, отвычкой от живого…" (IV. — 194).

О герое "Двойника" Короленко писал:

"…Голядкин изнывает <…> одиноко, как червяк на пыльной дороге".

И ниже:

"Голядкин сгорает в одиночестве"[1821].

Недооценивая всего своеобразия соотношений героя и среды в произведениях Достоевского, Короленко, однако, свое замечание о недостаточном изображении "среды, общества" отнюдь не распространял на все творчество автора "Двойника". В "Записной тетради" Короленко 1889-1891 гг. сохранилась короткая, сделанная поспешной рукой, но крайне выразительная запись о романе "Преступление и наказание", оставшаяся неопубликованной.

Воспроизводим небольшой набросок полностью:

"Читали вы Достоевского? И поняли? Так как же вы не видите, что исповедь Мармеладова это именно такая вещь, после которой можно пойти и убить старуху. Когда совершаются такие вещи, когда перед глазами происходит такая несправедливость — Раскольников думает: нет, бог своими совершенными средствами делает не то, что нужно. Дай-ка я попробую достигнуть справедливости своими, несовершенными…

— Но ведь это ужасно.

— Но ведь то, что рассказывает Мармеладов, — еще ужаснее, поймите"[1822].

В этом наброске отражено не только глубокое проникновение в мотивы поступка героя Достоевского. Мы видим, что индивидуалистическая теория Раскольникова не закрыла для Короленко важнейшей стороны его переживаний: гуманистического протеста против бесчеловечных законов современного ему общества. Мм видим также, что историю семьи Мармеладова Короленко воспринимал как существенную сторону произведения, представляющую как раз те "внешние соотношения", которые зашевелили в сознании Раскольникова весьма глубокие "нити". Это те самые "внешние соотношения", о которых Короленко писал в дневнике как о необходимом элементе художественного произведения, или, говоря словами современного исследователя, — "это — мир, мир, взывающий о помощи, в защиту которого Раскольников и поднял топор"[1823].

Короленко не удалось завершить статью об Альбове и осуществить намерение раскрыть свое понимание "крупных достоинств" Достоевского, ради которых, "преодолевая массу тяжелых ощущений", его произведения читают и перечитывают[1824]. Уже вследствие этого в его высказываниях преобладают отрицательные оценки.

Однако другие его упоминания о Достоевском позволяют хотя бы несколько объяснить, почему он ставил его в один ряд с величайшими гениями художественной мысли.

Двадцать лет спустя после незаконченного этюда об Альбове, в статье "Лев Николаевич Толстой", написанной в связи с юбилеем великого писателя (1908), Короленко опять вспоминает о Достоевском. Теперь Достоевский выступает в виде некоторого противопоставления модернистской литературе "нынешнего периода", в которой "вереницы диких образов, точно в фантастическом вихре, несутся перед современным читателем"[1825].

Используя излюбленное уподобление — "художник — зеркало, но зеркало живое", Короленко опять исходит из некоторых теоретических предпосылок и так изображает творческий процесс: художник "воспринимает из мира явлений то, что подлежит непосредственному восприятию. Но здесь в живой глубине его воображения воспринятые впечатления <…> сочетаются в новые комбинации, соответственно с лежащей в душе художника общей концепцией мира. И вот в конце процесса зеркало дает свое отражение, свою "иллюзию мира", где мы получаем знакомые элементы действительности в новых, доселе незнакомых нам сочетаниях"[1826].

По мнению Короленко, два условия определяют достоинство этого сложного отражения: прежде всего, зеркало должно быть "ровно, прозрачно и чисто", чтобы явления мира проникали в его глубину неискаженными. Во-вторых, "процесс новых сочетаний и комбинаций, происходящий в творящей глубине, должен соответствовать тем органическим законам, по которым явления сочетаются в жизни. Тогда и только тогда, — утверждает писатель, — мы чувствуем в "вымысле" художника живую художественную правду…"[1827].

Короленко с грустью констатирует, что "воспринимающая поверхность нашего художественного зеркала за последние годы как будто искривилась, покрылась ржавыми пятнами, извратилась на разные лады и в разных направлениях"[1828].

"Конечно, — замечает он далее, — может случиться, что и при такой отражающей поверхности внутренний процесс творчества будет обладать свойствами органически правильного и оригинального сочетания, как это было, например, у больного Достоевского. И тогда в искаженных отражениях местами, как клочки неба в черных лесных озерах, будут сверкать откровения изумительной глубины и силы. Они будут и драгоценны и поучительны, но всегда односторонни. Они вскроют нам почти недоступные глубины больного духа, но не ищите в них ни законов здоровой жизни, ни ее широких перспектив"[1829].

Мы видим, что Короленко остался верным издавна сложившимся у него представлениям о Достоевском. И теперь он подчеркивает обращенность писателя к субъективному миру героев, говорит об искажении в его творчестве норм реальной действительности, об отсутствии в его изображениях широких перспектив здоровой жизни. Дважды отмечается "болезненный" характер запечатленных писателем переживаний. Но несмотря на то, что как "фантастической метели модернизма", так и "откровениям больного духа" Достоевского Короленко резко противопоставляет художественный мир Толстого, от которого веет эпической широтой, великой правдой жизни и могуществом "бодрой мысли", новым и значительным тут является признание ценности и поучительности проникновений Достоевского в глубь человеческой души.

Это признание выделяет, но с положительной оценкой, еще одну характерную черту творчества Достоевского, которая действительно принадлежит к величайшим его достижениям: поразительную способность писателя раскрыть самые сокровенные глубины духовного мира человека, проследить сложнейшие повороты его чувств, страстей и идей.

Напомним, что в черновике именно этой статьи Достоевский был поставлен Короленко на одно из первых мест среди русских писателей.

Отмечая черты субъективности в изображениях Достоевского, говоря о болезненных в них смещениях реальных соотношений, об исключительности созданных им ситуаций, об углублении в переживания "больного духа", Короленко никогда не доходил до полного отрицания объективного содержания его творчества. Достоевский не переставал быть в его глазах писателем-реалистом.