Так, в одной неопубликованной критической заметке Короленко прямо выражал намерение говорить не только о том, за что он ценит произведения Достоевского, но и о том, чего он в них не приемлет.

"— Как, — замечал Короленко его воображаемый читатель, — вы решаетесь отрицать художественные достоинства у Достоевского?

— Нет, я хочу только сказать, что у него, при крупных достоинствах, есть и очень крупные недостатки"[1785].

Поводом для наиболее развернутого высказывания о Достоевском послужило для Короленко второе издание повестей и рассказов М. Н. Альбова[1786], которого он признал одним из "сильных и талантливых подражателей" Достоевского.

В архиве писателя сохранились два наброска "критического этюда" об Альбове, предназначавшегося для журнала "Северный вестник". Хотя Короленко был увлечен работой ("Кажется выйдет интересно и не лишено оригинальности <…> работается порядочно", — писал он жене 4 августа 1887 г.[1787], статья осталась незаконченной. Первый набросок не опубликован. Хотя он менее завершен и менее обработан, чем второй, он содержит ряд четких формулировок и многое проясняет в ходе мыслей писателя[1788]. Второй вошел в книгу "В. Г. Короленко о литературе" (М., 1957. — С. 304-312).

В 80-е годы, вернувшись из ссылки после 10 лет скитаний, Короленко серьезно размышлял над теоретическими вопросами искусства, и в частности, — о задачах искусства в период общественной реакции. Вероятно, поэтому он не прошел мимо сборника произведений, которые показались ему для литературы 80-х годов типичными. Поэтому же он оценку рассказов Альбова стремится дать в свете своего понимания общественной роли искусства и выяснения своего отношения к Достоевскому.

Отправным положением "этюда" является утверждение, что чтение Достоевского приносит "мало наслаждения и много страдания". Это обстоятельство расценивается Короленко как "признак не художественных достоинств, а художественных недостатков"[1789].

Короленко ссылается на одного "большого поклонника" Достоевского, который всегда со страхом принимался за новое его произведение и признавался, что при чтении ему "хочется кончить поскорее, чтобы освободиться от этих ужасов, изображенных с такой силой, хочется выйти на свежий воздух, поскорее вздохнуть и разобраться. Наконец, просто хочется освободиться поскорее от головной боли, которая, право, почти всегда следует за этим чтением"[1790].

Нельзя не заметить, что переживания этого "поклонника" Достоевского весьма напоминают ощущение, которое испытывал при чтении его произведений Г. И. Успенский и которое он так образно передал в беседе с Короленко.

"…Знаете ли… — говорил Успенский Короленко, — иногда едешь в поезде… И задремлешь… И вдруг чувствуешь, что господин, сидевший против тебя… самый обыкновенный господин… даже с добрым лицом… И вдруг тянется к тебе рукой… и прямо… прямо за горло хочет схватить… или что-то сделать над тобой… И не можешь никак двинуться.

Он говорил это так выразительно, — вспоминает Короленко, — и так глядел своими большими глазами, что я, как бы под внушением, сам почувствовал легкие веяния этого кошмара и должен был согласиться, что это описание очень близко и ощущению, которое испытываешь порой при чтении Достоевского"[1791].

Подтверждением того, что Короленко сам разделял подобные ощущения, служит также выражение "мучительный талант", которое, вольно или невольно перефразируя название известной статьи Н. К. Михайловского ("Жестокий талант"), он неоднажды употреблял, говоря о Достоевском.

Чтобы вскрыть источник тягостных ощущений, вызываемых чтением Достоевского, и обосновать отрицательное отношение к этой особенности его творчества, Короленко и обращается к своему пониманию задач искусства и критериев художественности.

Как и Белинский, Добролюбов, Чернышевский, — Короленко считал, что всякое подлинное произведение искусства служит познанию действительности. При этом у искусства, как и у науки, "едва ли есть область, куда оно не должно входить". Художник "изучает не только душевную доблесть или состав ароматного лесного воздуха, но и душевное разложение, болезнь, как и ядовитую атмосферу клоак и подвалов"[1792].

Однако правдивое изображение действительности писатель полагает только одним и отнюдь не единственным условием художественности. Он допускает даже, что произведение, "чрезвычайно верное действительности", может быть "совершенно не художественным".

"Художник, — рассуждает Короленко, — должен носить в душе широкую, как сама жизнь, общую концепцию этой жизни. Только тогда он художник"[1793].

В понятие "общей концепции жизни" Короленко включает как философские воззрения, так и "те или другие идеалы" общественного характера, "с возвышенной точки зрения" которых художник и изображает жизненные явления.

Эта "художественная концепция", по мнению Короленко, не привносит в произведение субъективного элемента. Наоборот, именно она обеспечит "настоящую объективность" изображения: глубоко продуманная концепция жизни создает правильный аспект изображения, познание предмета осуществится в "верной перспективе", "в верном соотношении к более широким жизненным категориям"[1794].

"…Душа художника, — пишет Короленко, — отразит для вас целый микрокосм", и "вы увидите здесь горе в верном соотношении к вечному и никогда не умирающему началу жизни"[1795].

Общая концепция жизни, если она верна, поможет художнику выполнить "дальнейшую, более возвышенную", цель[1796], чем простое отражение действительности: "…Искусство, — пишет Короленко, — имеет конечной целью, вводя свой материал в душу человека, расширить ее, укрепить, сделать более устойчивой в борьбе, более способной к деятельному совершенству. Одним словом, — заключает писатель, — <…> мы ищем в нем психически деятельного момента"[1797].

Как бы ни была горька истина, художник должен дать ее, но дать в отражении, — пишет Короленко и утверждает:

"Так, нарисованный разврат не вызывает разврата. Так, нарисованное отчаяние не рождает отчаяния, так, нарисованная душевная болезнь не заражает читателя…"[1798]

Ссылаясь на "Лаокоон" Лессинга, Короленко обращается к важнейшему "мотиву" в искусстве — к понятию красоты, которая, по убеждению писателя, воплощая "вечно животворящее жизненное начало", органически, как ее неотъемлемый элемент, входит в "общую концепцию жизни" художника. Красота не просто "смягчает впечатление сама по себе, непосредственно", она, "отражая изображенное страдание, боль, слабость и смерть <…> дает еще рядом бодрящее и поднимающее представление о личности художника, о его душе, о его сдержанности…"[1799].