В настоящее время рукопись Ризенкампфа хранится в Музее Ф. М. Достоевского в Москве, куда ее в юбилейные дни 1971 г. передал искусствовед Л. И. Гутман.

Приступая к изложению моих воспоминаний о Федоре Михайловиче Достоевском, я поневоле должен начать со старшего его брата, Михаила Михайловича, не только потому, что первоначальное мое знакомство было заключено с сим последним, но и потому, что влияние старшего брата на Федора Михайловича было огромное и жизнь их почти постоянно находилась в тесной связи, скрепившейся их неизменной дружбой и братскою любовью. Замечательно, что оба брата отличались в значительной степени друг от друга сложением, характером и типом физиономии. Михаил Михайлович на шестнадцатом году был таков же, каковым он остался во всю жизнь: невысокого роста, худощав, с несколько впалою грудью, лицо его было очень красивое, умное, продолговатое, слегка смуглое, осененное длинными каштановыми волосами; несмотря на постоянную бледность, цвет его был здоровым; глаза темно-голубые, открытые, весьма выразительные, часто оживленные, почти огненные; нос продолговатый, слегка сгорбленный; губы тонкие, подвижные, нередко сжимавшиеся в виде насмешки. Разговор его был при первой встрече, особенно в кругу незнакомых людей, сдержанный, осторожный; затем, коль скоро удалось возбудить его сочувствие или затронуть живую нотку по которому-нибудь из любимых предметов, например, литературе, музыке, он делался более сообщительным и, наконец, вдохновлялся; в декламации не было ему подобных.

Федор Михайлович, напротив, был в молодости довольно кругленький, полненький, светлый блондин, с лицом округленным и слегка вздернутым носом. Ростом он был не выше брата; светлокаштановые волосы были большею частию коротко острижены; под высоким лбом и редкими бровями скрывались небольшие, довольно глубоко лежащие серые глаза; щеки были бледные, с веснушками, цвет лица болезненный, землистый; губы толстоватые. Он был далеко живее, подвижнее, горячее степенного своего брата, который при совместном жительстве нередко его удерживал от неосторожных поступков, слов и вредных знакомств; он любил поэзию страстно, но писал только прозою, потому что на обработку рифмы не хватало у него терпения; хватаясь за какой-нибудь предмет, постепенно им одушевляясь, он, казалось, весь кипел; мысли в его голове рождались подобно брызгам в водовороте; в это время он доходил до какого-то исступления, природная прекрасная декламация выходила из границ артистического самообладания; сиплый от природы голос его делался крикливым, пена собиралась у рта, он жестикулировал, кричал, плевал около себя. Притом ему вредили испорченные от постоянной привычки к курению трубки зубы. Михаила Михайловича я никогда не видел сердитым; в минуту неудовольствия он разве пустит бывало какую-нибудь тонкую, нередко едкую насмешку; это был человек общества, не увлекавшийся, большею частью ласковый, хотя часто и холодный, обходительный, вследствие природной доброты всегда склонный к оптимизму; Федор Михайлович был не менее добр, обходителен, но будучи не в духе, он часто смотрел на все сквозь черные очки, разгорячаясь, он забывал приличие и увлекался иногда до брани и самозабвения.

Это было в июле месяце 1837 года[647] <…> Михаил Михайлович, пригласив меня в занимаемую им кондукторскую комнату, сообщил мне многие из своих юношеских стихотворений и между прочими: "Видение матери".

Уж было заполночь. На тверди голубой

Луна стыдливая средь хора звезд купалась,

И в пене облачка, бежавшего струей,

Она задумчиво, беспечно полоскалась.

А небо синее в бездонных высотах

В нее влюбленное, вздыхая в утомленьи.

То закрывалося в серебряных венках,

То вновь являлося в лукавом отдаленьи.

И ясный свет луны смутился на лугах,

И тканью белою, скользящею ложился;

Казалось островов златых архипелаг

На море зелени причудливо носился.

Какой-то грустию подернулася даль,

Чуть-чуть рисуяся в серебряном тумане,

Вблизи ж нагих лугов стемневшая эмаль

Очам являлася в пленительном обмане.

И я задумчиво очами обнимал

Окрест так сладостно дремавшую природу,

Покуда сон меня крылами не обнял

И я уснул, — уснул, как не спалось мне сроду.

И видел я во сне: в бездонных высотах

Казалось, будто бы все небо всколыхнулось,

Разверзлося на миг — и в розовых лучах

Ко мне видение на облачке спускалось.

А в небе слышались еще аккорды лир

И гасли в воздухе, сюда не долетая,

И он безмолвствовал, воспетый в небе мир;

И он безмолвствовал, как будто умирая.

И все вокруг меня со святостью немой,

С каким-то трепетом чего-то ожидало,

И мне все чудилось, что музыкой одной

Все царство сфер свое теченье совершало.

Но ближе облачко прозрачное к земле,

Чуть колыхался, торжественно подходит.

И на темнеющей ночной туманной мгле

Узоры светлые причудливо выводит.

Ни звука в воздухе. Лишь только вдалеке

Туманно-белое является виденье,

И чу! Мне слышится в небесной вышине

За ним архангелов торжественное пенье.

Встаю, гляжу, и что ж? То матери моей

Умершей с год тому бесплотное явленье!

Гряди, гряди ко мне, подруга юных дней;

Гряди, о лучший друг, мне дать благословенье!

О! Если бы я мог, о если бы я смел

Тебя хоть раз обнять, как прежде то бывало!

Но нет, мой друг! Зачем? Теперь иной предел

Иную жизнь тебе блаженство даровало.

О тень, мне милая! А сколько было слез,

Когда я, горестный, с тобою расставался,

Когда я в божий храм твой гроб отверстый нес

И там в последний раз с тобой, мой друг, прощался!

Когда в могильный ров я бросил горсть земли.

Когда пропели вдруг: "Покойся со святыми!"

И в землю поклонясь, домой все побрели,

Толкуя кой о чем с домашними своими.

Но нет! Зачем, мой друг, слезами отравлять

Часы свидания желанного с тобою!

Ты вновь, ты вновь со мной! Чего ж еще желать?

Ведь ты останешься теперь всегда со мною.

Скажи мне, милая, когда на небесах

Одною жизнию с тобою жить я буду?

Когда я к господу, на ангельских крылах

Взлетев, все горести земные позабуду?

Мне грустно на земле! Мне тяжко на земле,

И часто я грущу и часто я здесь плачу!

Мое грядущее сокрылось в черной мгле,

А настоящее ловлю я наудачу!

Порой задумчиво смотрю на небеса,

Где звезды пущены десницею владыки,

Где солнце светится, где вечная краса,

Где слышны ангелов торжественные клики.

Смотрю и думаю: мне все здесь говорит,

Что, лишний гость земли, я должен здесь томиться,

Я должен видеть здесь, что все меня бежит,

Как даже самая судьба меня дичится.

Скажи, мой друг скажи: что ждет нас в небесах

На лоне божием, в садах роскошных рая,

И скоро ль к господу на ангельских крылах

Взлетит душа моя, о горе забывая?

Но гостья светлая таинственно молчит,

И ясный лик ее, на небо обращенный,

Лучами лунными казалось был налит,

А взор покоился на тверди полуденной.

Все та ж небесная улыбка на устах,

Все тот же светлый взгляд, все тот же, как и прежде,

Но слез уж не было в приветливых очах,

Укоров не было обманчивой надежде.

Прозрачный лик ее был к звездам устремлен

И их алмазными лучами озарялся. . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Последние заключительные строфы этого стихотворения, к сожалению, у меня затерялись. Михаил Михайлович все свои опыты сообщал молодому поэту Шидловскому, состоявшему и с Федором Михайловичем в постоянной переписке <…>

В июле месяце, после производства кондукторов Мусселиуса (служившего впоследствии в Омске и покровительствовавшего там по возможности Федору Михайловичу во время его ссылки) и Ритчера в первый офицерский чин, Михаилу Михайловичу и мне предоставлено было занять обе кондукторские вакансии при Ревельской Инженерной команде. Михаил Михайлович был годом старше меня (он родился в 1820 году). Я уже сказал, что он тогда занимал один обширную кондукторскую комнату в третьем этаже Ревельского Инженерного дома на Новой улице (Neugasse). Служебные занятия предоставляли ему довольно свободного времени, чтобы предаться поэзии, и все его стихотворения, написанные чисто и четко (красивым почерком, чрезвычайно сходным с почерком Федора Михайловича) на гладко и стройно обрезанных осьмушечках, лежали открыто на рабочем столе молодого поэта. Он тогда верил глубоко в свое поэтическое призвание и нередко повторял переведенные им стихи Гете: