Одно из необходимых и самых редких правительственных свойств, свойство прозорливости, свойство предвидения и предупреждения. Дело теперь не в том, чтобы толковать о расположении дровяных дворов в середине города или нападать на полицию и пожарные команды, а в том, чтобы предупредить последующие пожары в Петербурге и еще более страшные пожары разных родов и видов, которые могут разлиться по всей России. Что было — то было; как допустило правительство — не время об этом говорить. Должно надеяться, что учреждение особого Комитета с подразделением города на кварталы, деятельность городского начальства и полиции и бдительность напуганных обывателей оградят Петербург от дальнейших поджогов <…>

Пора, право пора, прозреть, прямо глядеть на врагов, прямо на них указать, побороть их и рассеять несчастное убеждение всех и каждого, что правительство, сбитое с ног параличом, без рук и языка.

Настоящий случай самый для того удобный. Он дает правительству возможность и право, налагает даже на него обязанность зажать рты, кому нужно, уничтожить, что нужно — всё его затрудняющее и ему препятствующее. Оно доказывает положительно и ясно, что враги правительству — враги и России. Других у него нет. Прислушиваясь к толкам, люди различных мнений и партий, либералы и консерваторы, читающие и пишущие, обличители и обличаемые, все одинаково гнушаются поджогами и соединились в одном чувстве и мысли: остановить и прекратить. Кто же враги, как не те, кто в пять лет успели поджечь некоторых высоких лиц [111] и правителей, увлекшихся писателей и литераторов, всю нашу пылкую молодежь, огромное число различного рода дураков, вроде флигель-адъютанта Ростовцева, и, наконец, в настоящее время, чтобы поджечь народ, одною рукою поджигают его жилища и другою поджигают его взяться за пожары для истребления всей царской фамилии, духовенства, дворянства, всех правительственных и служебных лиц. Как не воспользоваться такими уродливыми воззваниями, соединенными с таковыми уродливыми действиями, которых не одобрят в Европе даже самые отчаянные революционеры <…>

Как не сказать гласно народу, что те самые, которые его возмущают, сжигают его дома и добро. Подобного счастливого в бедствиях случая не представляла история революции ни одного государства…"

Дальше идет предложение опубликовать в виде манифеста или рескрипта о реформах, уже осуществленных и подготовляемых, и подчеркнуть, что "нашлись предатели, изменники ему (царю) и России, которые найдя приют в Лондоне, столице Англии, высылают оттуда печатные возмутительные воззвания, даже подложные манифесты, как бы подписанные собственною его рукою, возбуждая народ к мятежу и восстанию, что нашлись в самой России сообщники, которые, следуя этим воззваниям, сжигают дома и достояние бедного, несчастного народа и конечным разорением домогаются восстановить его против державной власти и существующего порядка"[112].

Правые круги больше пожаров в буквальном смысле слова боялись пожаров "разных родов и видов", о которых писал Россет. К предупреждению таковых он и призывает Валуева.

Любопытно сравнить всеподданнейший доклад Валуева 1864 г.[113], статью официозных "С.-Петербургских ведомостей" (№ 122, 8 июня 1862 г.) и воспоминания о Валуеве директора департамента полиции графа Толстого[114] с некоторыми разделами письма Россета.

В ряде строк мы обнаружим много сходного. Разве слова Валуева в докладе о связи "между поджигателями, старавшимися распространить смятение и неудовольствие в народе путем материальных опустошений, и теми другими преступниками, которые усиливались возжечь нравственный пожар правительственного и социального переворота", не напоминают фразу Россета, "что те самые, которые его возмущают, сжигают его дома и добро?" Разве утверждение "С.-Петербургских ведомостей": "Если бедствие народа идет не от власти, то оно ведет не к разрыву, а к более тесной и близкой связи народа с властью" — не повторение мысли Россета о том, что "сопоставление действий правительства, прошлых и будущих, с действиями поджигателей и возмутителей" обратит общественное мнение? Наконец, разве за словами Толстого, что ему "приятно вспомнить, как ясно смотрел на это дело Валуев", что он "сознал, что правительство должно воспользоваться этим обстоятельством, чтобы восстановить свой авторитет, столь сильно поколебленный последнее время", мы не различаем взглядов и слов Россета[115]? Не следует думать, что только требования консервативных кругов заставили Валуева пойти еще далее по пути реакции, но они несомненно облегчили выбранный им путь, и многое он делал по прямому их указанию.

Публикуемые нами письма Карташевской, Аксакова и Россета схожи с ранее известными откликами на пожары: виновны в поджогах левые, и репрессии не только оправданны, но и необходимы.

В письме 21-22 июня 1862 г. Аксаков писал Самарину:

"…Но как гнусно наше общество и наше молодое поколение: только в России может быть серьезный спор о том, позволительно или не позволительно прибегать к поджогам. А немолодое поколение требует николаевщины"[116].

На этом фоне очевидно мужество редакторов журнала "Время". В дни, когда Петербург еще горел, когда газеты кричали, что поджигают студенты-революционеры, какой смелостью нужно было обладать, чтобы решиться писать, что до слухов о студентах-поджигателях дошел не сам народ, а очень может быть, они перешли в него "извне" и еще неизвестно "чьими подземными <…> стараниями укрепиться могло это мнение?" "Время" не скрывало, что статьи — "наше обвинение, наш протест".

Обе статьи журнала "Время" были запрещены цензурой; лишь небольшие извлечения, сделанные III Отделением из первой статьи "Пожары", были впервые опубликованы Б. П. Козьминым в 1929 г. в его статье "Братья Достоевские и прокламация "Молодая Россия""[117].

Другая статья до настоящего времени была известна лишь по первой фразе:

"Мы прочли передовую статью в № 143 "Северной пчелы"".

"Пожары" были запрещены 1 июня, вторая статья — 3 июня. Для публикации Козьмин пользовался выписками, сделанными в журнале следственной комиссии от 6 июня.

В настоящее время мы имеем возможность познакомить читателей с обеими статьями целиком. В ЦГИАЛ, в делах канцелярии министра внутренних дел, сохранились гранки этих двух статей с правкой и добавлением одного абзаца рукой М. М. Достоевского.

На первой статье "Пожары" имеется карандашная надпись царя:

"Кем написана?"

На полях чернилами:

"Запрещено 1 июня 1862".

На одной из последующих гранок статьи пометы: "Время" и "г-ну цензору 1 мая" (ошибочно вместо 1 июня). На гранках второй статьи "Мы прочли передовую статью в № 143 "Северной пчелы"" карандашная надпись царя: "Кем написана? Сообщить К. Долгор<укову>".

На полях чернилами:

"Запрещено 3 июня"[118].

Далее дело развивалось следующим образом: после запрещения Головнин, по распоряжению царя, направил статьи в III Отделение, откуда они были пересланы в следственную комиссию. Последовал допрос М. М. Достоевского, вызванного в комиссию 8 июня, после чего Голицын 10 июня, докладывая о статьях царю, предложил запретить издание журнала "Время" на срок до восьми месяцев. Предложение вызвало резолюцию царя: "Согласен"[119].