Сколько он спал — час, сутки, не помнил. Очнулся от осторожного поскрипывания шагов по посыпанной дробленым камнем дорожке.

Шли, без сомнения, к эргастулу. Знакомо отодвинулся засов, скрипнула, открываясь, дверь. На пороге, как и в первый раз на фоне звездного неба, возникла знакомая фигура Домиции…

— Афиней! — дрогнувшим голосом окликнула она и, увидев поднявшегося ей навстречу Эвбулида, попросила: — Давай скорей кувшин и миску, чтобы управляющий не догадался, что я была здесь. А себе возьми вот это…

Эвбулид, бормоча слова благодарности, протянул римлянке пустую посуду и принял из ее рук что-то теплое, завернутое в большие листы папоротника. Сверток защекотал ноздри запахом вареного мяса.

— Почему так тихо в усадьбе? — спросил он, шумно глотая слюну.

— Филагр отослал всех домашних рабов на поля, но сам иногда наведывается сюда вместе с липучим сыном Эвдема! — вздохнула она и посоветовала: — Ты ешь, не стесняйся!

Эвбулид отогнул лист и стал расправляться с куском мяса, судорожно глотая его и давясь.

— Листья не выбрасывай, их тоже можно есть, — заметила Домиция, не сводя глаз с изголодавшегося пленника. — Это целебный папоротник. Он придает силы. Им я когда-то подняла на ноги и твоего земляка Афинея… А ему досталось еще больше, чем тебе.

— А кто он, твой Афиней? — с набитым ртом промычал Эвбулид. — Почему ты решила, что он — это я?

— Потому что вас, Афинеев, не так уж и много. Если раб эллин, то он, как правило, Ахей или Беот. Сказали, в эргастуле сидит Афиней, проданный пиратами в рабство, вот я и подумала…

— Что?

— Ничего, — неожиданно нахмурилась Домиция. — Просто мой Афиней очень хотел вернуться из Сицилии к себе в Грецию. А море так и кишит пиратами, это я уже испытала на себе…

— Скажи, а каков он из себя? — торопливо спросил Эвбулид, видя, что девушка собирается уйти. — Все-таки я тоже из Афин, может, даже знаю его!

— Не надо меня успокаивать! — покачала головой Домиция. — Он часто рассказывал мне про ваши Афины, и я знаю, что они ничуть не меньше Рима. Разве ты можешь знать хотя бы в лицо всех их жителей?

— Но, может, он рассказывал тебе про квартал, в котором жил? — допытывался Эвбулид. — Ты вспоминай, а я буду подсказывать! У нас есть квартал Мелите…

— Нет.

— Коллит.

— Нет-нет!

— Может, Кайле?

— Кажется, он говорил, что его дом был недалеко от афинского водопровода! — вспомнила римлянка.

— Большого? — живо переспросил Эвбулид.

— Да-да! — обрадовалась Домиция. — Большого! Помню, я тогда еще смеялась — а разве в Афинах еще и маленький есть?

— Район Большого водопровода… — пробормотал Эвбулид. — Как все — таки выглядит из себя твой Афиней?

— Он лет на десять старше тебя, черная курчавая бородка, глаза большие, на щеке — клеймо… — подумав, добавила девушка.

— Борода, на десять лет… — прищурился Эвбулид, припоминая пожилого ремесленника, который отправился торговать глиняной посудой в соседнюю Аркадию, да так и не вернулся домой.

— Скажи, а он раньше не был горшечником?

— Нет! — улыбнулась Домиция. — В своих Афинах он не умел ничего, это у нас, в Сицилии, научился, пожалуй, всем ремеслам на свете!

— А отец его случайно не судья?

— Да что ты? Разве позволил бы судья, чтобы его сына с позором выгнали из родного города?

— Так твой Афиней изгнанник?!

— Ну да!

— И когда его изгнали из Афин?

— Лет пять, может, шесть назад… Он не любил говорить со мной об этом.

— За что его изгнали?

— Кажется, он укрыл чужого раба. Но почему ты спрашиваешь об этом? Ты что, действительно знал Афинея? Да?! Я же вижу! Почему ты молчишь?!

«Потому что это, по всей видимости, должен быть Фемистокл! — чуть было не сорвалось с языка Эвбулида, но он тут же остановил себя: — Нет, это невозможно — ведь десять лет разница, а Фемистокл всегда выглядел моложе своих лет! Впрочем, если он пробыл пять или даже три года в рабстве…»

— Скажи, — обратился он к Домиции, — а он не рассказывал тебе о своих друзьях в Афинах? Ведь должны же были у него остаться там знакомые или родственники!

— Только один близкий друг, — подумав, ответила девушка. — Афиней помог ему жениться на своей соседке, и я сильно ревновала его, когда он вспоминал об этом, потому что он всегда говорил о ней с такой теплотой…

— Имя! — перебивая ее, вскочил с места Эвбулид. — Как его настоящее имя?

— А разве я не сказала? Фемистокл…

— О боги!

— Так все-таки ты знал его!

— Мне ли не знать своего лучшего друга! — опускаясь на пол, засмеялся Эвбулид и, поражаясь такому странному стечению обстоятельств, покачал головой: — Скажу тебе больше: перед тобою никто иной, как тот самый его друг, о котором ты только что говорила!

— О, Минерва! Так ты — Эвталит?!

— Эвбулид, — поправил, смеясь, грек.

— Прости, но у вас, греков, такие трудные имена!

— Конечно, — горько усмехнулся Эвбулид. — Афиней куда проще!

— И тебя тоже изгнали из Афин?

— Нет, я сам…

Эвбулид снова набросился на мясо с сочными листьями папоротника. Давясь, стал рассказывать, как он уважал и любил Фемистокла, как часто вспоминал о нем в последнее время.

— Подожди меня, я сейчас! — в конце концов, не выдержала Домиция и, всхлипывая, выбежала из эргастула.

Пошатываясь от слабости, Эвбулид прошел за ней следом, вышел в незакрытый дверной проем, всей грудью вдохнул свежий воздух сада и прислонился спиной к деревянным доскам своей тюрьмы.

Так он стоял, глядя на высокие звезды, от которых теперь его не отделяло ничто, кроме колышащихся ветвей деревьев, пока снова не послышались торопливые шаги Домиции.

— Ты с ума сошел! — ужаснулась римлянка, видя пленника на свободе. — Вдруг тебя кто-нибудь увидит!

— А тебя? — слабо улыбнулся ей в ответ Эвбулид.

Домиция помогла ему войти в эргастул и принялась деловито складывать на пол принесенные миски.

— Вот сыр, мед, мясо с лепешкой, настой из трав, — перечислила она и приказала: — Рассказывай еще!

— Хорошо! — улыбнулся Эвбулид. — Но сначала скажи, который сегодня день?

— Майские иды[97], — ответила Домиция. — По-вашему: первый день Таргелиона.

И на следующую ночь, и в течение еще нескольких ночей, заменяя пустые миски на новые, наполненные мясом, фруктами, рыбой, овощами, приходила в эргастул Домиция.

Эвбулид заметно окреп, повеселел, мысли о скорой смерти оставили его.

Смеясь, он рассказывал Домиции о проделках эфебов, зачинщиком которых частенько оказывался неистощимый на веселые выдумки Фемистокл.

Римлянка слушала, как юноши проигрывали в кости последний хитон, отправляясь домой в одежде Амура, как заставляли почтенных афинян изображать из себя петухов, добиваясь, чтобы они кукарекали и махали руками, словно крыльями. Ужасалась. Потом сама рассказывала, как тяжело жилось другу Эвбулида в Сицилии.

Эвбулид вздыхал, жалел Фемистокла и, как только мог, успокаивал Домицию.

На одиннадцатый день шаги послышались задолго до заката. Эвбулид обрадованно рванулся к двери, но тут же остановился.

Судя по звукам, шли два человека. И делали они это, совершенно не таясь.

— Еще не завонял! — сказал грубый мужской голос, и другой, хриплый, равнодушно заметил:

— Тем лучше. Все приятнее будет тащить его. Открывай!

Дверь пронзительно заскрипела, и Эвбулид зажмурился от ударившего в глаза яркого света.

— Смотри! Живой… — раздался с порога удивленный голос.

— Что же теперь нам делать?

— Может, крюком по голове? А то что скажем Филагру?

— Что теперь он может посылать на работы еще одного раба! — усмехнулся Эвбулид, подслеповато глядя на двух малоазийцев — могильщиков с длинными крючьями в руках, которыми они обычно оттаскивали тела умерших рабов на свалку за имением.

— Смотри — он еще и разговаривает! — воскликнул долговязый раб с тупым лицом.

— И улыбается… — подтвердил его коренастый напарник.