Наутро Климентий пошел на работу к мартену в медно-литейный цех, литейщик. В ту волну арестов ни Климентия, ни Дмитрия не взяли, но партия на Вешкенском опять была разгромлена, где-то в партии был провокатор. Письма в те годы для таких, как Климентий, и письма Климентия к Анне в частности, были не только вестью друг о друге, любимого и любимой, не только видом общения, – но поддержкой в одиночестве, уничтожением пространства, залогом бодрости, вольной философской академией и дополнением к образованию опыта…

Что такое Ленский расстрел для рабочей России – да и для Российской Империи, – Григорий Васильевич Соснин и Анна знали так же, как Климентий. В конце апреля, – Григорий Васильевич перештыко-вывал землю у себя в пришкольном огороде, – впервые после 907-го года к забору подошел деповский рабочий Николай Воронов, младший брат того Воронова, который погиб после Пятого года, – постоял у забора, побеседовал о том о сем, сказал, –

– Маевку мы собираемся организовать, первое мая отпраздновать в память ленских товарищей. Ты как, Григорий Васильевич?

– Надо. Приду. Буду.

– Так как, Григорий Васильевич, полагаешь, – все депо поднимать или как?..

– А много ли вас?

– Нас-то?.. – Да как сказать, – и все, и нету никого. Организации у нас пока еще нет… Надо подумать…

– Надо подумать. Видишь, вон, в поле березка, – затемно один приходи туда, поговорим… Депо, я думаю, поднимать не придется…

Тридцатого апреля лил дождь, дул промозглый ветер, – закат предвещал дождь и на первое мая, – и в ночь под первое мая отпраздновать рабочий май собрались одиннадцать человек. Если бы не было дождя и если бы кто-нибудь из детишек сидел около поста на тумбах, можно было б видеть, как видел некогда Андрей Криворотов, как в соляной амбар одиночками проходили люди, в темноте их платья сливались с землей, но головы их поднимались над горизонтом… Кроме рабочих из депо в соляном амбаре были две работницы с фабрики Шмуцокса, Григорий Васильевич Соснин и Анна Колосова… И первого мая тогда, на рассвете, вернувшись из соляного амбара, Анна писала Климентию.

В конце сентября на собрании в соляном амбаре появился новый человек – гимназист Андрей Криворотов. С того времени, как Андрей перечитал в библиотечной комнате Чертановской школы книги, пролившиеся на него – теперь уже совсем не так, как «гроза» Пятого года, – на самом деле весеннею грозой и ставшие для Андрея вторым рождением, – с тех пор не было дня, чтобы Андрей не встречался с Григорием Васильевичем иль Анной, но так, что об этом никто не знал. С гимназистами Андрей был только в классе. Андрея не видели ни в кино, ни на Откосе, – и даже братья Шиллеры не знали, как можно было бы посплетничать об Андрее. У Андрея появились совершенно новые дела и люди. Андрея можно было бы видеть идущим к станции в пристанционный поселок, где жили рабочие из депо, можно было б видеть идущим на зады Марфино-брод ского поселка… Вокруг площади в Кремле жили – надворный советник Бабенин, князь Верейский, жандармский подполковник Цветков – «победители», – караулили Империю и разъезжали по деревням со столыпинскими землемерами, – жили герр Шмуцокс и подрядчик Кошкин, – камынская провинция лежала под колпаком снегов и «надворного советника» Бабенина, – и в глубоком подполье – рабочий Воронов, рабочий Шейн, еще семеро из депо, весовщик Архип Семенов и еще двое с разъезда Уваровский, Елизавета Пронина и Лукерья Бобылева с фабрики Шмуцокса, Григорий Васильевич, Анна, Андрей, один-единственный человек из гимназии… Пути революционного подполья – неисповедимы были: иногда вести от ЦК приходили сначала в Самару, оттуда в Тифлис, из Тифлиса опять в Самару, в Симбирск и из Симбирска в Москву, – пространства были препятствием и пространства препятствием быть не могли. Андрей вдруг стал первым учеником в классе, обогнав Кошкина, – и на уроке латинского языка, в конце урока, в конторский серый денек, образцовый гимназист Криворотов попросил слова у латиниста и директора Вальде, –

– Через несколько месяцев мы кончаем гимназию, и каждый из нас, естественно, думает о своем будущем. Я собираюсь сдавать конкурсные экзамены в горный институт, я читал об этом книги, это очень интересно. Но я ни разу не видел ни гор, ни металлургических заводов. И я хотел бы спросить, не могли бы вы, Евгений Евгеньевич, написать директору Екатеринбургской гимназии, так как я никого не знаю в Екатеринбурге, чтобы гимназия или кто-либо из гимназистов мне помогли посмотреть екатеринбургские заводы… Может быть, кто-нибудь из моих одноклассников также хотел бы поехать со мною?..

Одноклассников, хотевших ехать в Екатеринбург, не нашлось. Директор Вальде признал мысль Андрея здравомысленной. Андрей знал уже, что в человеческом мире – два мира, – и не только сознавал, но ощущал смысл фразы, некогда сказанной Леонтием Шерстобитовым, –

– Это верно, правду, – сказал Леонтий Владимирович, – да только правда-то не для всех одинакова. Другу, товарищу, с которым у тебя одна правда, говори всегда все до конца, иначе – предатель. Врагу никогда ничего не говори, иначе – опять предатель!..

Андрей ехал из камынского подполья к Климентию Обухову искать связей, посланный товарищами. На вокзале в Камынске провожали Андрея Григорий Васильевич Соснин и Анна, кроме родителя, довольного тем, что сын взялся за науки и ум, по определению родителя. Екатеринбург лежал под тяжелым небом на некрутых холмах, большое село с каменными усадьбами заводчиков. На вокзал за Андреем приехали два гимназиста в шинелях на кенгуровом меху, сын директора Екатерининской, старейшей в Екатеринбурге, гранильной фабрики с товарищем, сыном горного инженера, присланные гимназическим директором. У вокзала ожидала кошева. На Андрея накинули енотовую шубу, мороз был тридцать два. Андрея повезли на квартиру директора гранильной фабрики, штатского генерала и горного инженера. По дороге гимназисты сообщили, что послезавтра Андрея везут на медвежью охоту, а вся святочная неделя пройдет в балах, в Екатеринбурге и на окрестных заводах. Андрея ожидала ванна и отдельная комната. Посреди города плотина запрудила озеро, ныне во льдах. Окна Андрея выходили на озеро. За плотиной, под озером на несколько этажей в землю, разместилась гранильная фабрика времен императрицы Екатерины. Ее первую показали Андрею, после завтрака со свежими огурцами. Старики в очках – в подвалах фабрики – в пояс кланялись гимназисту, директорскому и генеральскому сыну…

Андрей и Климентий встретились, как условлено было еще из Камынска, на екатеринбургском вокзале, в толпе, в сараеобразном и грязном третьем классе, – они не видались пять лет.

Андрей встретил высокого, широкоплечего человека в аккуратном пальто английского покроя, в высокой, под котика, шапке, подобранного и покойного.

Климентий улыбнулся издалека свободной и очень покойною улыбкой, обнажив крупный ряд отличных – и добрых – зубов, снял с правой руки перчатку, приподнял шапку левой рукою, держа в ней вместе с шапкой перчатку. Волосы он зачесывал на косой пробор, и они были аккуратны, очень светлые. Климентий протянул руку округлым жестом, свободным и чуть озорным. Мозолей на руке не было, но рука показалась каменной, большая и белая. Лицо было крупночерто, белое, большое, покойное, умное, очень подобранное. Климентий не выглядел юношей. Климентий шапкой поправил прядь волос и надел шапку.

Климентий встретил худоплечего и не очень здорового человека, безразличного к своей шинели, некогда аккуратной, ныне заброшенной, и к мятой гимназической фуражке, которую он забыл снять, здороваясь. Он забыл улыбнуться, увидев Климентия. Его глаза смотрели сосредоточенно и очень ласково. Он был сухолиц и смугл, и прежде времени меж бровей вверх прошла морщина, делавшая лицо и пасмурным чуть-чуть, и чуть-чуть удивленным. Андрей забыл улыбнуться, но глаза его стали вдруг – и ласковыми, и озорными. Он подал свою сухую руку, отодвинув сначала локоть далеко назад и выкинув затем руку – углами – далеко вперед. Глаза Андрея вновь насторожились, и он оглянулся кругом ироническим взглядом.