— Нет, что вы, людей нельзя обижать.

Вначале была неуверена. А, может, переодетая жандармерия? Или немцы? Нет. Немцы бы серьезнее были. Эти шумят, шутят, хохочут. Парни здоровые.

— У нас... с фашистами перепалка была.

— А у вас, девушка, фашистов в селе нет?

— Это что же, немцев? Нет.

— А полицаи есть?

— Конечно, есть.

Чудно как-то слышать «фашисты». Мы уже отвыкли. А легко так с ними. Свои ребята. И все же боишься говорить.

Одеты кто как — хорошо. Только в советской форме нет. Кто в полицейской — даже на плечах блестящие пуговицы. Кто в немецкой. Орлы и фашистские знаки есть. Начальник какой-то, что первым вошел, — с иголочки. Хромовые сапоги. Немецкие штаны сверху выпущены. Большие часы. Компас. Наган. Автомат. Диск здоровый. Портфель брезентовый положил.

— Что у вас там?

— Соленое сало. — Смеется.

Открыл — гранат полно.

Оружие у всех новое. Пулеметы ручные. Ленты с патронами намотаны.

Пьют. Едят. Вдруг один заходит в полном немецком. Здоровый. Высокий. И пузо, как на девятом месяце.

— Что за люди?

Испугалась совсем. Ну, думаю, немец. Теперь все разнесут. Начальник увидел:

— Не беспокойтесь. Это свои. А ты, Сашка, что пугаешь?

Жаловалась: нечем накормить, коровы нет, сала нет.

— Знаем. Знаем. Не надо. У нас есть.

Поинтересовалась — откуда.

— А мы у старост берем. У комендантов, у старшин. У них только сало. Ну, он удерет. Нам он и не нужен. Мы сами найдем. Берем себе проводника из местных. Он покажет. Около ворот его отсылаем, чтоб потом немцы что не сделали.

12 августа 1943 г.

На комиссию в Гайворон по набору в Германию явилось шестьдесят человек. Из одного нашего колхоза должно было семьдесят один. От нас поехало туда восемь, считая беременных женщин, женщин с детьми и т. д.

Говорят, никогда еще не было столько плача на проводах. А полицаи спорили:

— Ты поедешь?

— Нет, ты.

— А зачем ехать? Что их под винтовкой везти? Это ж добровольцы.

Ехал староста. За ним обоз — восемнадцать подвод. Дорогой очищали сады. Перестреливались яблоками. На месте всех, кроме женщин и детей, загнали ночевать в лагерь.

Голые нары. Спят вповалку на досках. Клопы. Блохи. Вши. Приклады. Нагайки. Еда — просяной хлеб, просяной кулеш.

Работают на карьерах. Под оружием. В числе заключенных — высокий, красивый партизан. Водят отдельно — под охраной добровольца, рука на перевязи. Поет, идя по улице: «Если завтра война, если враг нападет». Доброволец около него, как курка рядом с черногузом.

Оборачивается к охраннику, щелкает пальцами:

— Не кисни, чего нос повесил? Вот скоро рука заживет, кончится твоя работа...

Гром-парень.

Комиссия — комедия. Врач — немец. Отвернул веки. Глянул на грудь через застежку рубашки, ткнул ножнами кортика в бок — готово. Регистраторша записала. Наутро уже на карьер. Пока не наберут эшелон. Там, говорят, под Николаев.

18 августа 1943 г.

Вчера восемнадцать молодых ребят и девчат поймали. Сегодня их отправили в Гайворон. Все рождения 1922 — 1925 годов. Все давно удирали.

Случилось так: У молотилки или, как говорят здесь, «у машины» было много молодежи. Пришел староста, четыре полицая. Походили, интересовались молотьбой. Сначала некоторые бросились наутек. Бригадир:

— Що тикаете? Вони не за вами.

Потом разъехались по полю. Ловили людей, собирающих колоски, поотбирали колоски из мешков; снова к молотилке. Машину пустили. Все взялись за работу. Тогда окружили ток.

Девчата бросились наутек. После говорили:

— И тикать не умеют. Кучею побежали.

Местные полицаи и не стреляли. Вскочили на коней — в объезд. Один из полицаев схватил винтовку — за девчатами. Стрелял на ходу.

Одна девчонка упала. Стало плохо с сердцем. Остальные подумали — подстрелена... Испуганные, стали.

Один полицай подошел к лежащей девушке, пнул в спину.

— Вставай!

Хлопцы не бежали. Правда, двое вовремя ушли, будто по делу. Один спрятался в солому. К бригадиру Слободняку:

— Кто еще из твоей бригады? Говори! Твой идет, пусть все идут.

Тот кивнул на троих хлопцев.

— Что не говорите? Мать...

Среди взятых — Б. Попадык, Павло Белоус и другие, много раз удиравшие.

Отвели в управу. У одного кулачка забрали дочь — Ольгу Попадык. Вторая дочь тоже должна была идти. Удрала. Забрали его — засадили с остальными. Сегодня утром появился. Вторая дочь пошла, села за него.

Женщины-матери, родственницы бросились вслед за подводами в село.

Предлагали удрать тут же. Отказывались.

За Попадыка пришла вторая дочь. Вез в Гайворон только один полицай — Серафим Ивахинюк. За селом спрятал винтовку под солому на возу. Зашел за копну. Снял обмундирование. Одел штаны из десятки. Рваный пиджак.

Сначала были в лагере. После комиссии — в школе, огороженной колючей проволокой.

Большинство девушек удрало оттуда. Палками придерживали проволоку: отсюда — провожающие, оттуда — хлопцы. Попадык держал, пока не вылезли его дочери. Потом:

— Ще меня забируть. До коней...

Хлопцы и несколько девчат остались.

Позже пошли слухи: все дома. Вначале говорили: партизаны остановили поезд.

Разобрали пути. Разошлись. Никто не появлялся.

Передавали: только Дунька Игловая (дегенеративная девушка) осталась.

Одного из вернувшихся, Бориса Попадыка, поймали в день возвращения. Полиция искала его сестру. Наскочили на него — только что вошел, поесть не успел.

Каменецкий полицай. Зашли к его тетке. Там сменил белье. Попросил есть. Выстрелил кто-то. Полицай фуражку под стол — сам бежать. Позже вернулся.

— Борис, ты есть?

— Есть.

Борис убежал возле Грушки. Его везли со стариками. Полицай задремал. Он бросился в кукурузу. Выстрелил вслед.

— Ну, уж теперь попадется — пулю в лоб.

Долго не появлялся. Сейчас ходит. Рассказывает о лагере. Бывшие общежития рабочих в Гайвороне. Внизу нары. Вверху спят прямо на полу. Вшей зовут «кузки» — жуки.

Вокруг дощатый забор. Сверху — колючая. На углах — вышки. Дозорные. Прожекторы, которые освещаются от динамика. Крутят рукой. С каждой стороны снаружи еще по одному человеку. Внутри ночью пять. Добровольцы. «Они ничего ребята. Полицаи — вот те сволочи». Порядка там нет никакого. Бьют кого попало. Шомполами. Кусок мяса вырвут. Одного полицая тоже избили. Зашел ночью в барак. Хотел прикладом хлопца из Ново-Архангельского района. Хлопцы все оттуда здоровенные. Дали ему духу. Ничего не было. Добровольцы, когда подходят к забору, высвистывают — «Цурик». На карьеры — под охраной. Там, кроме своих, немцы. У всех палки — бить. Собака Нина.

В лагере тысячи полторы. Молодые. Старики — за детей. Есть попы в рясах с крестами. Их тоже лупят.

На карьер их не гоняют. Возят воду. Хлопцы кидают в них яблоками.

Молодежь, идя на карьер, поет песни, советские, конечно. И никто не запрещает.

Прожить там нельзя. Двести граммов хлеба из тухлого проса, утром два ломтика сыра. Такой вонючий — в нос бьет, слезы выскакивают. Днем... Вечером стакан воды, в которой на маслозаводе полоскали масло. Пленных и то лучше кормят.

Приехал шеф. Одна девушка из Ново-Архангельского подошла, по-немецки заговорила. Потом спрашивают:

— Что ты ему говорила?

— Мы не привыкли, чтоб нас за проволокой держали, не привыкли, чтоб били, чтобы так кормили.

Он ничего не сказал. Сел на бричку молча, уехал.

Посмеивались. Сказал бы:

— Не привыкли, так привыкайте.

Бежали с поезда. Борис на первой станции от Гайворона. Остальные позже.

20 августа 1943 г.

Проснулся поздно. Старик стоял на поляне, позвал:

— Иди-ка сюда.

В руках бумажка.

— На почитай.

Отпечатана на машинке. Чистая белая бумага. Немного оборвана.

Говорит, что час назад с горы с востока три или четыре спускались подводы. Еще издали люди увидели на них вооруженных. Решили: «В ниметчину везут».