Томов изредка бросал короткие взгляды на «покорителя сердец». Он был все такой же: та же блестевшая, как смола, и хорошо уложенная шевелюра; длинные, достигавшие середины щек, острые, как пики, бакенбарды и отращенные на английский манер узенькие усики; атлетическое сложение и важная поза придавали ему вид знатного человека. Ему, как оказалось, повезло. Когда поздно ночью он направлялся к своей новой содержанке из отеля «Роял», его внимание привлекло какое-то белое пятно на дворцовой ограде. Подойдя ближе, он обнаружил листовку. При свете зажигалки тут же пробежал несколько строк, убедился в крамольном содержании листовки и моментально побежал в сигуранцу. Он был бесконечно рад, что первым оповестил охранку, и теперь усердно трудился, сочиняя, как выглядели «неопознанные лица», за которыми, рискуя собственной жизнью, ему будто бы пришлось долго гнаться, так как преступникам все же удалось скрыться в парке Чишмиджиу.

Лулу настолько углубился в сочинение рапорта, что, к счастью Томова, не поднимал от бумаги глаз, пока дежурный комиссар вносил в объемистый журнал данные об арестованном бессарабце и заполнял голубую карточку — на лиц, находящихся на учете в генеральной дирекции сигуранцы.

Встреча с бывшим младшим лейтенантом армии его величества Томову не предвещала ничего доброго. Он вздохнул с облегчением, когда его наконец провели в соседнее помещение. Здесь им занялись всерьез: наголо остригли, сияли отпечатки пальцев, сфотографировали в нескольких ракурсах, описали приметы, заковали ноги и руки в кандалы. Все это делалось торопливо, и Илья никак не мог понять, чем вызвана такая спешка… Наконец его передали в распоряжение рослого пожилого полицейского, вооруженного помимо пистолета еще и карабином.

Расписавшись в приеме арестованного и находящегося при нем казенного имущества — двух пар кандалов с тремя замками, а также большого желтого конверта в сургучных печатях с оттисками королевской короны, полицейский проверил, прочно ли прилегают кандалы к ногам и рукам арестованного.

Закончив осмотр, он зарядил карабин полной обоймой и один патрон вогнал в ствол. Потом поставил затвор на предохранитель и деловито сказал:

— Поедешь Новый год встречать! Но пусть упасут тебя, парень, святые апостолы — шалить дорогой… Так и знай: на месте, без предупреждения…

Полицейский выразительно похлопал ладонью по затвору карабина. Сержант, сопровождавший Томова из камеры, ткнул локтем своего напарника, пожилого полицейского.

— Силен, бродяга! Рубанет так рубанет, аж мурашки по телу бегут… Слыхал? Без предупреждения!..

Пожилой полицейский поддакнул, а конвоир, услышав одобрительные отзывы о себе коллег, весело подмигнул им, ухарски закинул на затылок облезлую шапку из черной овчины с огромной кокардой, увенчанной засаленной королевской короной, выругался достойным его величества образом, приоткрыл дверь и гаркнул:

— Валяй уперед… и без всяких мне дискуссий!

Лязг кандальных цепей подействовал на Илью, как неожиданный удар. Сердце его сжалось, на душе возникла какая-то не испытанная еще тревога. Звон кандалов чем-то напомнил ему удары надтреснутого колокола заброшенной кладбищенской церквушки. Илью охватило странное ощущение, будто его, еще живого, провожают в последний путь.

Резко заскрипели тяжелые двери, с трудом открытые привратником, скорбно завыла ржавая пружина, и под дулом наставленного в спину карабина Томов вышел во двор. Он вдохнул морозный, с запахом гари воздух, взглянул на затянутое облаками небо и тотчас почувствовал сильное головокружение. Тщетны были его попытки влезть в крытую автомашину без посторонней помощи. С минуту конвоир недоверчиво наблюдал за ним, потом с бранью поддержал одной рукой и, грубо втолкнув в «черный ворон», прочно запер дверцы.

Задребезжал мотор. Машина тронулась. В пустом, обитом изнутри железом кузове было намного холоднее, чем под открытым небом. Стенки и потолок покрылись толстым слоем снежного мха, в квадратное зарешеченное оконце без стекла резко дул ветер. И все же Илья подошел к оконцу и жадно стал всматриваться в мелькавшие дома, вывески, витрины и особенно в прохожих. Он вспомнил, как в первые дни по приезде в Бухарест так же жадно, с безотчетной радостью всматривался в окружающее. Все было для него тогда ново, и в затуманенной голове витали заманчивые надежды. Теперь он с тоскою прощался с этим городом, не оправдавшим его ребячьих надежд, но ставшим для него еще более дорогим и любимым…

В стороне виднелся небольшой мост с грязными арками, из-под него клубился пар: протекавшая через весь Бухарест речушка Дымбовица лениво выливалась из бетонных труб в свое естественное русло, неся в водах нечистоты города.

«Черный ворон» катил по булыжнику и то резко тормозил, то быстро ускорял ход. В обледеневшем кузове Илья стоял чуть живой, держась изо всех сил за прутья оконной решетки. Его бросало из стороны в сторону, словно он был на крохотном суденышке, захваченном в открытом море разбушевавшейся стихией. Машина догнала трамвай, спускавшийся со стороны Шербан Водэ, и, поравнявшись с ним, некоторое время ехала вровень. С открытой площадки прицепного трамвая пассажиры с любопытством смотрели на осунувшееся и почерневшее от кровоподтеков лицо молодого парня, выглядывавшего в зарешеченное оконце автомобиля, прозванного в народе «королевским черным вороном». Вскоре трамвай сбавил ход, остался позади, и Илья подумал, что там, наверное, остановка, люди будут входить и выходить из вагона — кому как захочется, а он закован и заперт в этом тюремном холодильнике и никуда по своей воле не может пойти.

От этих мыслей его отвлекла ярко раскрашенная афиша. Илья успел увидеть на ней богато сервированные, заставленные бутылками, бокалами и всякими яствами столики, а на этом фоне по диагонали разноцветную надпись: «Ревеллион-бал 1940». Еще грустнее стало Томову. «Люди празднуют, веселятся, — подумал он, — а я сорвал Вики рождество… Если бы в тот день предатель не опознал меня, был бы я коммунистом. Всего два дня не дотянул! Обещали принять в первый день рождества… Помешали, сволочи. И куда это меня везут?..»

Машина резко остановилась. Илья едва удержался на ногах. Он прижался к оконцу, пытаясь заглянуть вперед и узнать, что заставило шофера так круто затормозить. До него донеслась отборная брань не то шофера, не то конвоира, и из-за правого крыла машины вышла бедно одетая женщина. Она шла мелкими шажками, стараясь не расплескать воду из доверху наполненных ведер.

Илья приободрился. Он вспомнил примету, в которую непоколебимо верила его бабушка: если переходят дорогу с полными ведрами накануне Нового года — быть году удачным! Илья, конечно, понимал, что приметы эти ни на чем не основаны, и все же в нем затеплился огонек надежды. Он снова прильнул к оконцу и заметил, что машина едет по направлению к улице Вэкэрешть, поблизости от которой находился пансион мадам Филотти. Почему-то это его обрадовало, но тут же мелькнула догадка, что везут, наверное, в тюрьму Вэкэрешть… На углу улиц Лабиринт и Вэкэрешть Илья узнал бодегу, в которой в день приезда в Бухарест ужинал вместе с Женей Табакаревым, и мысль о том, что, может быть, он никогда больше не увидит своего друга, показалась ему невероятной.

Машина остановилась перед светофором. С улицы Вэкэрешть выползал трамвай. Это был девятнадцатый номер, на котором Илья ездил на работу в гараж «Леонид и К°». Все здесь было Томову знакомо, однако раньше он и не подозревал, как люб и дорог ему каждый уголок этого района столичного города. «Милый там старикан, — подумал Илья, взглянув на табачный киоск. — А рядом мы с Женей Табакаревым часто покупали горячие початки кукурузы; через дорогу, прямо на тротуаре, рыжий торговец назойливо выкрикивал: «Алуне американе! Алуне американе!»[23] Особенно вкусными казались горячие каштаны в осенние вечера… А вон чуть виден и магазин одноглазого старьевщика-миллионера, к удивлению несведущих, торгующего не столько подержанными вещами, сколько контрабандными маслинами, лимонами и лаковой кожей из заморских стран… По соседству — еще одна лавчонка вечно засаленного не то турка, не то грека, вдохновенно расхваливающего покупателям сорта качкавалов из собственной сыроварни.