Матросы сняли Павла со шлюпки и, медленно и осторожно взбираясь по крутому трапу, подняли на палубу корабля. Пассажиры заговорили, заволновались, все теснее обступая со всех сторон носилки. Матросы, взявшись за руки, встали стеной, не пуская людей. Павла отнесли в каюту, где, вероятно, жил капитан корабля. Но и сюда, прорвав живую стену матросов, набилось полно народу. Сквозь толпу еле пробрался капитан — молодой черноусый загорелый моряк в белом кителе и мичманке, в старательно отутюженных брюках и начищенных до блеска башмаках. Он подошел к Павлу и на ломаном русском языке назвал себя. Павло, услыша родной язык, тихо спросил:

— Какое сегодня число?!

— Девятое августа, — ответил капитан.

Павлу Заброде стало не по себе от услышанных слов. Девятое августа... Превозмогая боль в груди, он проговорил:

— Третьего июля... Я вышел из Севастополя в море третьего июля. Третьего. И ничего не ел. Сколько это времени?

Говорил тихо и вяло, так, что капитан еле слышал его, даже наклонившись к самому лицу. А в каюте толпились пассажиры и матросы. Затаив дыхание они ждали, что наконец скажет им капитан, как переведет тихие и непонятные слова, которые с такой мукой выговаривает этот полуживой человек.

— Я ушел из Севастополя, чтоб не сдаться в плен. Я ушел на Кавказ, но силы скоро оставили меня, и я лег в дрейф. Я врач. Полевой хирург.

Капитан закивал головой и что-то крикнул вахтенному матросу. В то же мгновение возле Павла появился корабельный врач. Он пощупал пульс и дал Павлу небольшую рюмочку сладкого чая.

Павло пил его и весь дрожал, словно боялся, что сейчас войдет кто-нибудь и отнимет желанную душистую жидкость. Рюмочка была круглая, с выгравированными матовыми гроздьями винограда. Запомнил ее на всю жизнь. И сразу почувствовал, как тело словно встрепенулось, в нем снова проснулась жажда жизни. Жить! Только жить! Как тогда, в первые и самые трудные семь дней голодания в море.

Капитан корабля обратился к присутствующим с фразой, из которой Павло понял только три слова: Севастополь, рус, дойчланд. Павло притих, уставившись голодными глазами на людей, толпившихся в каюте. Турки. Один уже щелкает фотоаппаратом и что-то записывает. Среди пассажиров были преимущественно простые люди и женщины с детьми. Толпа вдруг качнулась и возбужденно загудела. Из глубины кто-то выкрикнул звонким голосом:

— Караман!

Этот крик подхватили матросы. И загудело вокруг:

— Караман! Караман!..

Павло потянулся к капитану и больше глазами, чем словами спросил:

— Что они кричат?

Капитан перевел это слово:

— Герой! — И, наклонившись еще ниже к Павлу, сдержанно прибавил: — Они говорят, что вы герой!

Желтые круги замелькали перед глазами Павла, и снова поплыл какой-то мутный жгучий туман. Павло тихо застонал. Его вдруг охватило чувство невыразимой жалости. Чужие люди, а не свои кричат, что он герой. И так захотелось быть в это мгновение среди своих, севастопольцев, где полковник Горпищенко, Мишко Бойчак, писатель Крайнюк и сотни родных, знакомых матросов, где везде, куда ни взглянешь, своя, родная огромная земля.

Капитан еще что-то говорил людям. Они загудели еще сильнее, затопали ногами. Через какое-то мгновение все утихло. Павло открыл глаза и тревожно осмотрелся. Каюта была пуста. Все куда-то убежали. Возле него стояли только корабельный врач, капитан и вахтенный матрос с повязкой на рукаве. Павло вздрогнул, съежился весь, словно собрался обороняться. Капитан сразу заметил это и успокоил:

— Лежите! Не бойтесь!..

Павло попросил еще чаю. Врач снова подал ему ту самую рюмочку с тусклыми гроздьями винограда на стекле. Павло глотал живительную влагу и боялся, что вот-вот она кончится. Что эти несколько глотков! Ему б медный чайник, стоящий на подносе! Горячий душистый напиток разлился по телу, приятно согревая его, но чувство голода обострилось.

На пороге каюты снова столпились пассажиры и матросы. Переступить же порог не решались. Они пропустили вперед детей, которые с опаской приблизились к Павлу и положили на столик возле него пакеты с едой.

Боже, чего там только не было! И большие белые хлебы, и кусок колбасы, и пирожные, и халва, и жареное мясо. У Павла даже голова закружилась. Он потянулся к столику, на котором лежали все эти богатства.

Корабельный врач побледнел. Он бросился к детям и выпроводил их прочь из каюты. Пассажиры возмутились и снова возбужденно загудели, замахали руками. Они теснились в дверях, высоко над головой держа еще какие-то пакеты. Капитан и вахтенный матрос бросились на помощь врачу и еле сдержали толпу, рвущуюся в каюту.

— Нельзя ему! Нельзя! Это смертельно! — кричал пассажирам корабельный врач.

Он обернулся к Павлу и как-то виновато, быстро глотая слова, заговорил, а потом, сообразив, что Павло не понимает его, горько махнул рукой.

Наконец дверь в каюту закрыли на задвижку. Врач снова заговорил, и капитан перевел его слова:

— Они хотят спасти вас от голода, не зная, что могут убить голодного этой едой! Но вы же врач и хорошо понимаете!

Врач положил в полу халата все, что лежало на столе, и выбросил через иллюминатор за борт корабля. Потом налил еще одну рюмочку чаю и подал Павлу. И еще положил ему в рот крошечку белого печенья. Павло долго держал его во рту вместе с глотком сладкого чая. Он чувствовал, как пахнет и тает на языке этот его первый хлеб. А что, если больше не дадут?

Вошли два санитара, постелили посреди каюты брезент, раздели Павла догола. Он был тощ, как свеча, и, казалось, светился весь желтоватым светом. Тело было жестким, словно задубело от морской воды. Санитары обтерли его спиртом. Белье, гремевшее от соли, как кровельное железо, куда-то унесли.

Капитан вынул из своего чемодана пару чистого белья и подал санитарам. Те надели его на Павла, застелили носилки чистой простыней. Павло горячо поблагодарил капитана, с трудом выговаривая слова, которые застревали клубком в горле. На глазах его блестели слезы.

— Не надо. Это моя обязанность, обязанность моряка, — глухо сказал капитан.

— Я не забуду вас, господин капитан, вовек, — тихо сказал Павло и удивился, откуда взялось это слово «господин».

Капитан, кажется, его не услышал, а, усевшись возле Павла рядом с врачом, принялся рассказывать, как все произошло.

Пассажирский корабль «Анафарта» шел своим обычным рейсом из Стамбула в порт Эрегли. Шел вдоль берега. Теперь война, и углубляться в море небезопасно. Капитан стоял на ходовом мостике и увидел в море одинокую шлюпку. Хотя по всем признакам в ней не было людей, капитан все-таки остановил корабль и приказал спустить на воду шлюпку с матросами. Матросы отплыли и скоро просигналили, что в шлюпке лежит без памяти еле живой моряк неизвестной национальности. Капитан приказал доставить его вместе со шлюпкой на борт корабля. Вот и вся история. Обязанность каждого моряка помочь другому, который терпит в море бедствие. Таков международный закон.

Почему шлюпку прибило именно к этому берегу? Очень просто. Советский врач, наверное, знает, что на его родине в Черное море впадает много рек: Дунай, Днестр, Буг, Днепр. Воды этих рек и Азовского моря образуют сильное течение, которое частично идет на запад, к берегам Румынии и Болгарии. Но основное течение, широкое и большое, проходит серединой моря к югу, устремляя свои воды через Мраморное и Эгейское моря в Средиземное, находящееся на более низком уровне, чем Черное море. Поэтому течение это и прибивается к турецким берегам.

Павло не знал этого. О, если бы он знал, может быть, все пошло бы по-другому. А теперь что же? Он тихо скрипит зубами и терпеливо слушает капитана.

Капитан далек от политики. Пусть в ней разбираются власти и полиция. Им виднее. Он помог терпевшему бедствие, а теперь должен сдать его в первом же порту местным властям.

Он не знает, что будет дальше с советским врачом, потому что такого инцидента в его практике еще никогда не встречалось. Турция в этой войне соблюдает нейтралитет. Павла, наверное, сразу интернируют, передадут в какой-нибудь лагерь. Он должен добиваться, чтобы власти известили советское посольство в Анкаре о его пребывании на этой земле. Ему надо приложить любые усилия, чтобы связаться со своим послом. Вот и все. На этом разговор прекращается. На траверзе порт Эрегли, и корабль уже поворачивает туда, заходя на внутренний рейд.