- Убрал бы ты, пыли тут!… - сказал он дневальному и хлопнул дверью.
Наступил вечер. После шума и счастья встреч он вспомнил о рыжей ведьме и отправился в парикмахерскую.
Там все было как накануне вылета. В зеркалах мигало и золотилось электричество, и пахло духами, и офицеры ожидали очереди и говорили о штурме Берлина, о скором окончании войны.
- Давно нет вам писем, - сказал начальник почты, ласково пожимая руку Морозову, - а Липочкину снова пришло письмо. Возвратили. - Он вздохнул и почесал седеющий подбородок.
Все было как неделю назад: и разговоры, и легкий запах духов, и отражение четырех женских рук в зеркалах.
Он дождался своей очереди. Легкие руки накинули на него белое покрывало.
- Вы меня проводите? - спросила рыжая. - Где вы были целую неделю?
Она грустно посмотрела на Морозова.
- Сегодня снова воскресенье, твоя мать у сестры? - сказал он, когда они вышли под весеннее светлое небо.
Она засмеялась и ответила, что это было давно, с тех пор прошла вечность.
Морозов проводил ее до дома, и в окне за маскировкой, как в прошлый раз, горела полоска света.
- Меня ждут… - сказала она шепотом, и он почувствовал свежесть ее губ и горячие пальцы и увидел печальные в лунном свете черные глаза. Это было прощание. Но он не рассердился. Он и за это был благодарен. Ничто его не могло огорчить в этот день.
* * *
Утром вернулись Борисов и Ивашенко. И это уже было просто и понятно. Они втроем посидели в своей келье, и далеко за полночь светилось у них окно. И Муха, положив голову на лапы, тоже прислушивалась к разговору. А утром обнаружилось, что самолета для экипажа еще не было и следует сделать все то, на что не хватало еще недавно времени.
Борисов и Морозов сели за письма. Борисов хотел написать Вере. Он пристроился у открытого окна: так ему больше нравилось. Вдали лежал городок, поднималась к небу красная простреленная колокольня собора. Было воскресенье, и снова гудел орган. Как казалось Борисову, он уже слышал эту музыку и этот хор чистых детских голосов.
Он долго не знал, с чего начать: так ужасно много надо было рассказать. Надо было еще написать матери Липочкина. Это было тяжело.
- Вот нет у меня для писем нужных круглых слов, - сердился Морозов.
Они написали торжественно. Сказали, какой отличный был человек и товарищ Костя Липочкин. И в конце стояли неумирающие слова: «пал смертью храбрых за свободу и независимость Родины…» И в этих вечных и прекрасных и в то же время так часто повторявшихся словах Морозов и Борисов нашли настоящее заключение для трудного письма. Подписали его, и Морозов сказал Ивашенко:
- И ты подпиши, чтобы от всего экипажа, понимаешь?
Ивашенко подписал и понес письмо на полевую почту. Его сопровождала Муха. На почте он встретил Олю. Она заглянула в его письмо и промолчала. Вышли вместе.
Муха смотрела на Олю и тихонько повизгивала.
Ивашенко был снова такой же, каким неделю назад его впервые увидела Оля. Золотая курчавая голова, улыбающееся доверчивое лицо с огромными голубыми глазами. Казалось, они стали еще больше и как-то особенно светились, словно вобрали блеск тысяч озер, и еще неутомимее, с любопытством и увлечением смотрели на мир.
- Скоро война кончится, - сказала Оля. - Я все дни считаю, жду. Ведь никто не знает, сколько еще осталось дней. Ну вот, кончится, мы все уедем, а он останется в этой земле… Он мне помогал готовиться по химии.
- Это я тоже могу, - робко сказал Ивашенко.
Они шли от почты лесом, дорогой к морю, и Муха бежала за ними.
- Ты знаешь, я ведь за него стрелком… Я хорошо учился в школе по химии, и все, что делал Липочкин, это теперь мое дело. И Муха его теперь моя. Все, что он обещал, я должен сделать. И я могу тебе помочь по химии. И могу нарисовать твой портрет… Конечно, если тебе это интересно…
Они подошли к песчаному берегу под соснами. Море катило зеленую весеннюю волну.
- Ты хочешь вернуться когда-нибудь в эти места?
Оля кивнула.
- А колечко у тебя есть?
- Вот, - показала Оля на мизинец, на тоненькое серебряное колечко с розовым стеклышком.
- Если тебе не жалко - кинь его в море, и ты обязательно вернешься в эти места, на этот берег.
Они прошли по широкому песчаному берегу к самой воде. Муха мочила в ней лапы, играла с волной и лаяла.
В лицо дышало море - пустынное море военных лет. Никто не забрасывал сети, никто не ловил рыбу у берегов, и только мертвое железо с начинкой из тротила незаметно плавало в нем.
- Как здесь пустынно!… Вот кончится война… - сказала Оля.
- Ты хочешь сказать, что тогда здесь не будет колючей проволоки и такие вот, как мы, приедут сюда купаться и лежать на этом песке… Ты замечаешь, каждая мысль теперь начинается с этих слов: когда кончится война…
И он почему-то вспомнил упрек Морозова: «Ты умеешь только ненавидеть войну, а надо защищать то, что любишь…» Неправда!… Да, он ждет не дождется мира. Да, мир придет, скоро придет!… И пусть тогда кто-нибудь еще раз попробует его отравить, разрушить… За тишину и мир, за все светлые его краски он перегрызет глотку любым сволочам. Он им скажет: «Попробуйте, господа!» И пусть они тогда попробуют!…
Оля сняла колечко, посмотрела сквозь него на море и кинула его как можно дальше в надвигавшуюся волну.
- Ты не видел, где оно упало?
- Где-то там. - Ивашенко показал рукой в зелено-голубую даль. - Теперь ты обязательно сюда еще приедешь.
Они возвращались той же дорогой. Ивашенко не заметил, как взял Олю за руку. Казалось, и она этого не замечала.
Они шли, и он думал, что все лучшее в мире - и правда, и дружба, и любовь - никогда не исчезают. Их можно губить, топтать ногами, как это делали фашисты, но они вечны, как красота, море. И все хорошее, сделанное человеком, продолжает другой, так и он постарается заменить экипажу Липочкина.
Ивашенко размышлял обо всем этом, но маленькая рука Оли мешала думать. И, возвращаясь к той жизни, которая была вокруг и которой он жил вместе со всеми, он вглядывался в весеннее небо и посвистывал бежавшей за ними Мухе.
This file was created
with BookDesigner program
10.03.2015