— Сами справимся.

У других офицеров серьезных недоделок не нашли. Но и те, что обнаружились у Кубидзе, настроение Павлову испортили. Разумеется, тут была и его вина: уверовал в Отара Кубидзе, после выезда в лагерь меньше его проверял. Да и Рыбчевскому не поручал. Верить, конечно, надо, доверять тоже, а проверять все равно надо. Тогда и доверие будет крепче, и идти оно будет не от застарелых подвигов, а от сегодняшнего бытия. «Выходит, это твой прямой прохлоп, отец-командир!»

Задержав ближайших помощников, Павлов еще долго сидел с ними вокруг зеленого «огонька», слушая их размышления об итогах первого дня проверки. Старинная настольная лампа светила мягко, тепло, неназойливо. Она досталась Рыбчевскому от отца — известного в свое время терапевта. Он ею очень дорожил и всюду возил с собой. Глядя на эту лампу, невольно замечаешь, что и в старину люди умели кое-что делать, и вообще, хорошо думается, когда поздним вечером глядишь на такой свет.

Наконец обо всем переговорили, наметили, как сразу исправлять просчеты, и Павлов отсюда же, из комнаты Рыбчевского, позвонил Жилину.

— Так и знал, — донеслись из трубки слова, прерываемые вздохами. — Если бы этот, как его… Ну этот, ваш красавчик джигит, вместо рыбалок приборами занимался — такого бы не случилось…

— Петр Савельевич, — улыбнулся Павлов, — не надо рыбалку привязывать ко всему плохому. Между прочим, Кубидзе там не было — он дежурил.

Жилин все вздыхал и шумно сопел в трубку.

— Как будете выкручиваться? — спросил он немного погодя.

— Уже сейчас работаем. Утром покажем, что сделали.

— Здоровый подход! — В голосе Петра Савельевича послышалась усмешка. — Алло!.. Я говорю, здоровый подход, только от него не легче.

— А мне думается, — уверенно проговорил Павлов, — здоровый подход себя еще оправдает. Учтут, наверное, нашу оперативность…

— Оптимист! — Усмешка в жилинском баске зазвучала громче. — Учесть-то учтут, а вот оценка какая будет.

— Поживем — увидим.

«Гм-м, оптимист… — повторил про себя Павлов и опустил трубку на рычаг. — Еще с укором сказал. А ведь это комплимент! Да, да, Петр Савельевич, комплимент!»

Оптимисты, пессимисты. Кто же они такие в среде командиров?.. Павлов еще смолоду разобрался в той прописной истине, что, когда гладко, когда безмятежно, когда служба течет как по маслу, пессимиста трудно отличить от оптимиста. Но вот когда плохо, когда беда, когда надо отвечать, вот тогда люди проявляются, как на фотографии, и отличить их совсем нетрудно.

Павлов знал многих командиров, которые при неудачах не унывали, верили, что в труде все образуется, все перемелется и придут светлые времена. Эти командиры много правили живыми людьми, хорошо их знали, сплотили вокруг себя, заслужили их уважение и верили, что они не подведут, что непременно все поправят; эти командиры-трудяги, как правило, до тонкостей знали свое военное дело, были строги, но отзывчивы, у них можно было учиться, им можно было подражать, короче, они обладали тем, что зовется личным примером. Вот они в глазах Павлова и были оптимисты.

А пессимисты?.. С теми сложнее. Одни из них, раз споткнувшись, впадали в смертную тоску, ибо мало знали подчиненных, по существу, их не понимали, не надеялись на их силы и способности. Чаще это были те, кто мало управлял моряками, — молодые лейтенанты либо офицеры в высоких рангах, но долго трудившиеся в учреждениях, в управлениях, а потом — такое бывает — получившие под свое начало корабли, части. Однако у многих из них растерянность оказывалась временной. Человек толковый, решительный, душевный — откуда бы он ни пришел — быстро вливается в военную семью, завоевывает ее признание, воины начинают верить ему, и он, чувствуя это, сам проникается верой в них. А вот другие… «Другие», бывает, и служат много, и всю жизнь матросами командуют, и все равно остаются пессимистами, потому что сами в своей профессии слабоваты, строги, да не справедливы, усвоили привычку свысока смотреть на младших. Уважать их не за что, учиться у них нечему, подражать им никому не хочется — они пожинают то, что сами посеяли.

«Оптимист! — Павлов возвращался к словам Жилина. — Нашел чем упрекать!..»

Ни второй, ни последующие дни работы комиссии особой радости не доставили: вскрывались просчеты, недоделки, упущения, но и повода к унынию тоже не было — недочеты никто не называл серьезными, большей частью их исправляли скоро, на месте.

Но вот Мосолов столкнулся с ошибкой иного рода. Взрыватели, взрывчатые вещества, святая святых оружейников, всегда на особом учете: сколько хранилось на корабле, сколько на берегу, когда их надо осматривать, когда делать химический анализ, когда их выбраковывать — все это оружейники фиксируют с максимальной точностью. А тут мичман Чулькин взял да и записал эти сведения не туда, куда следует. По смыслу записал правильно, перепутал только строчку — опустился на одну ниже. Однако, порядок есть порядок, и, несмотря на объяснение Павлова, Жилин посчитал ошибку грубой.

В пятницу в клубе комиссия подводила итоги.

На сцене Панкратов, Терехов, Волков, Жилин.

— Товарищ Жилин, вам слово насчет общей оценки, — сказал Панкратов.

Петр Савельевич долго прилаживал очки.

— Товарищ контр-адмирал, товарищи офицеры… — Павлову даже показалось, что он отвесил легкий поклон адмиралу. — Мы проверили торпедное оружие. Скажу сразу: не все благополучно. Возьмем учет. Сам черт ногу сломает! Разумеется, меры приняты и порядок наведен, но сам факт!..

«Сразу разошелся Петр Савельевич. — Павлов открывал у своего начальника новые грани. — Вылепить такого могучего слона да из такой дохлой мухи? Гигант!»

— А дисциплина? — Жилин распалялся пуще. — Ни в какие рамки! Уж если офицер Городков пререкался с проверяющим, что говорить о матросах? В общем, моя оценка — «удовлетворительно». И то с натяжкой.

— Понятно, — бесстрастно отозвался Панкратов, негромко постукивая согнутым пальцем по записной книжке. — Однако вы ничего не сказали о самом оружии.

— Само оружие в порядке. Только учет… — начал было Жилин.

— Постойте! — прервал адмирал. — А что-нибудь новое у них внедрено?

— Кое-что есть, конечно. — Жилин, казалось, не понял, о чем его спрашивают. — Но не такое уж заметное, чтоб отмечать.

— Ошибаетесь! — Панкратов недобро косился из-под колючих, кустистых бровей на Жилина, продолжая постукивать пальцем. — Я видел перевозку торпед по снегу, видел их подачу. А стенд обстановки, а планшет, а фургоны? И об этом следовало сказать. У вас же только один учет… Садитесь! — Он отложил записную книжку и строго взглянул на Павлова. — Какие меры приняты к Городкову?

— Поступок разобран перед офицерами. Городков извинился перед Мосоловым. Я ограничился внушением…

— Поня-а-тно, — по своей привычке протянул Панкратов, хотя было не очень понятно, чего больше в его слове — одобрения или порицания. — Пожалуйста, Иван Васильевич…

Терехов был немногословен, говорил лишь о существенном, не касаясь мелочей, а уж если их затрагивал, то вскоре становилось ясно, что это никакие не мелочи, что эти самые «мелочи» могут привести к тяжелому и крупному.

— Нас радует, — начальник политотдела, заканчивая, повысил голос и закрыл тетрадь, — что вы принимаете облик сколоченного, крепкого воинского коллектива. Отмечаю дружную работу офицеров и хочу пожелать вам работать в том же духе!

— Итак… — Панкратов встал и неторопливо оглядел присутствующих. — Хорошо, что большинство слабин выбрано, пока мы тут проверяли. — Он слегка улыбнулся. — Значит, критику понимаете здраво. Если учесть все оценки, то выходит общий балл хороший. Однако… — Панкратов согнал с лица улыбку и снова внимательно посмотрел на слушателей, как бы готовя их к не очень приятному. Павлов весь напрягся. — Возьмем пример у школы: раз по основному предмету, по состоянию дисциплины, у вас тройка, выходит, и общая оценка — тройка. Впредь будете аккуратнее и вежливее… Надеюсь, к концу года подойдете с лучшим баллом. Очень на это надеюсь! — твердо повторил адмирал. — Желаю успеха!