— Чайку нет. Кипяток в ведре, могу подогреть.

— Валяй. У меня в кармане есть заварка, а уж без сахарку как-нибудь обойдемся.

Я ставлю ведро на печку, подбрасываю дров, сажусь на свое место рядом с рыжеусым разведчиком. Меня не покидает чувство какой-то вины, что ли, перед этими людьми: они идут, быть может, на верную смерть, а я вот остаюсь. Хотя «остаюсь» — понятие относительное. До преодоления наших заграждений я пойду первым, это все они знают и потому, кажется, относятся ко мне если не уважительно, то как к равному, своему парню, из одной упряжки.

...Ползу, ужом прижимаясь к земле, по следу, промятому в снегу нашими саперами. Колючка с банками приподнята на распорки, но не высоко. Если бы на нас были вещмешки, ни за что бы не проползти, не зацепившись за нее.

За мной ползет сержант, кто за ним — не знаю твердо. Кажется, тот, усатый. Мы все в белых маскхалатах. Их надели перед самым выходом из траншеи. Даже обсуждали вопрос: надевать или не надевать. Маскхалат легок, весу в нем всего ничего, но он сковывает движения при бое в траншеях и имеет свойство цепляться за любую проволоку.

Однако майор, начальник разведки, приказал прекратить спор, надеть маскхалаты. И вот ползем под проволокой, сливаясь с окружающей местностью. В данном случае маскхалат — штука незаменимая.

Колючка позади. Остается проход в минном поле. Я просил наших саперов проложить его вдоль неглубокой ложбинки, по которой, наверное, весной сбегают ручейки. Они сделали это, и теперь смело ползу вперед, держась ее дна. Это верный ориентир. Противопехотные мины находятся на своих местах, в лунках. Из них вывинтили взрыватели, так как вмерзшую в землю мину нелегко вытащить на свет божий.

Когда вспыхивает ракета с немецкой стороны, мы замираем и лежим недвижимо, уткнув носы в мягкий, чуточку влажный снег. Наши тоже изредка бросают ракеты, чтобы противник не заметил никаких изменений в режиме обороны. Так будет продолжаться до тех пор, пока немцы не обнаружат атакующих.

Но вот ложбинка кончается, нащупываю условный знак, оставленный саперами, — три комка снега, шепчу сержанту:

— Наше минное поле мы прошли. Немецкое начинается у самого основания высоты. Между ними можете маневрировать и двигаться в нужном вам направлении. Ни пуха вам...

— К черту, — дышит сержант мне в лицо и передает по цепочке какую-то команду.

Шестеро в маскхалатах проползают мимо и исчезают в темноте. Успеваю заметить, что по-пластунски они ползают хорошо и не устают. Что ж, для разведчика это очень важное качество, им еще ползти да ползти...

Возвращаюсь назад. В траншее меня ждут полковые саперы, делавшие проход в заграждениях.

— Ну, как там они? — спрашивает старший из саперов.

— Пока нормально...

— Может, сразу и закроем проход, пока тихо? Возвращаться они будут не здесь. — Сапер заглядывает мне в лицо, ждет моего согласия.

Его не трудно понять: ставь взрыватели на место, убирай распорки из-под проволоки и отправляйся во второй эшелон полка, в теплую землянку, благоустроенную, чистую, просторную, какие умеют делать себе саперы.

— Как знаете, братцы. Не ведаю, что вам начальство приказало, а я бы на вашем месте погодил.

— Ты бы, ты бы... — старший сапер сердито отворачивается, ковыряет щупом землю. — Мне было велено...

— Раз было велено, иди ставь взрыватели...

Мне сейчас не до них. Все думки мои там, куда ушли разведчики.

Саперы уходят в наш блиндаж, я же занимаю свое место в траншее рядом со станковым пулеметом.

У немцев пока все тихо. Очевидно, и другие два отделения разведчиков незаметно для противника преодолели наши заграждения и вышли на ничейную землю.

Обхожу по траншее свое отделение. Все на местах. Тельный то и дело приседает, хлопая себя руками крест-накрест по бокам. Греется. В траншее они стоят с самых сумерек.

Сколько прошло времени с тех пор, как я вернулся на позицию, не знаю. Кажется, вечность, хотя этого не может быть. Просто при таком мучительном ожидании оно тянется медленно-медленно.

Но вот там, справа, напротив крайнего сарая, раздается взрыв то ли гранаты, то ли противопехотной мины, кажущийся в этой напряженной тишине особенно громким, и вражеская оборона мгновенно оживает. Взмывают ввысь осветительные ракеты, много ракет. При их свете мне становятся видны люди в белых маскхалатах. Они бегут к окопу боевого охранения, поливая его автоматным огнем.

Оттуда по нашим разведчикам ведут ответный огонь, слышатся команды на чужом языке, крики, грохот рвущихся гранат. Стрекотня автоматов на какое-то мгновение заглушает эти крики, но они все-таки прорываются, долетают до нас. Даже мне с моими скромными познаниями в военном деле становится ясно, что разведчики действуют геройски, штурмуя окоп боевого охранения. Но ведь это почти верная смерть! Хотя их понять как-то можно: они не просто должны взять пленного, но и разведать систему огня противника на этом участке обороны.

Теперь ракеты летят и с нашей стороны. Место боя на позиции вражеского боевого охранения превращается в хорошо освещенную арену, на которой видны люди, кричащие, дерущиеся прикладами, ножами, кулаками, касками.

Немцы тоже в белом. Их меньше, чем наших, и отличить, где свой, где чужой — невозможно, даже, наверное, и тем, кто участвует в этой схватке.

Это видим мы, видят фашистские пулеметчики в господском дворе, видят наши и их артиллеристы, минометчики. Но все мы молчим, боимся стрелять, чтобы не побить своих.

Я знаю, пройдет, быть может, несколько минут, наши начнут отход, и тогда наступит самое страшное: немцы обрушат на них столько огня, что шансов выбраться целым из этой свалки будет, как говорит Тельный, «с комариный нос».

Наши начинают отходить. Вначале короткими перебежками потянулось назад, к своей траншее, правофланговое отделение, за ним то, что атаковало в центре. Ракеты не гаснут. Видно, что наши кого-то волокут. Но кого? Пленных? Убитых? Раненых? Своих? Чужих? Пока никто не ответит.

Где же наши разведчики? Сейчас при всем желании не увидишь. Там все перемешалось, а немцы вот-вот ударят из пулеметов.

Почему молчат наши минометчики? Теперь самый раз накрыть всю позицию боевого охранения противника, отсечь наших огневой завесой от врага, ослепить его. Хотя что это я? На позиции, оказывается, еще идет бой.

Но вот, кажется, и левая группа тоже начинает отход. Почему она идет сюда, на нас? Почему? Ведь все должны были направляться на участок правофланговой роты. Что за чертовщина?

Разведчики откатываются, огрызаясь короткими очередями. В их рядах начинают шлепаться мины. Одна, другая... десятая. Все тонет в грохоте, земля вперемешку со снегом вздымается между нами, и я теряю своих из виду.

Открывают огонь наши артиллеристы и минометчики. Но они бьют по позиции боевого охранения немцев, на которой уже никого нет, а вражеским пулеметчикам в подвалах огонь таких калибров не страшен.

Если смотреть от нас, то со стороны правого фланга противника, из-за склонов высоты показываются фашистские автоматчики. Я угадываю их по огонькам стреляющих автоматов. Они движутся цепью, наперерез группе, отходящей в нашем направлении.

Не трудно догадаться, что немцы бросили этих автоматчиков в контратаку с задачей не выпустить последнюю группу русских из огневого мешка, положить всех до единого на ничейной земле. Им надо помешать. Почему молчат наши станковые пулеметы?

— Тельный, приготовиться к открытию огня по противнику у ориентира второго.

— Есть! — Игнат щелкает затвором, изготавливается к стрельбе.

Но что ручной! Тут станкачом надо. Этот бьет дальше и точнее.

Бегу к «максиму». Силясь перекричать грохот боя, командую наводчику:

— По пехоте противника, на склонах высоты...

— А ты кто такой? — орет мне в лицо наводчик. — У меня свой командир есть. Хочешь, чтобы сюда сразу из десятка пулеметов немцы жахнули?

— Да там же наши люди гибнут! — Не было мне команды...

— А ну, прочь от пулемета! — Я пытаюсь взяться за рукоятки, но наводчик не выпускает их из рук.