— На озороде, — ответил мальчик.

— Гм, — мотнула головой Нанца. «Потоскуешь обо мне. Для постели да рожать детей я еще гожусь». И решила не идти к нему. Ни за какие деньги. Пусть спит один и думает, что хочет. Она долго бродила по дому, уложила детей, все перемыла, просеяла муку, поджарила кофе, а потом отыскала старый календарь и принялась его рассматривать. Так прошло часа два, и неизвестно, сколько бы еще она просидела в кухне, если б не подняла крик старая Анца:

— Ты что же это делаешь? Почему спать не ложишься?

— Спать? А где? К нему не пойду.

— Что-о? Вот дура! Благодари бога, что так все кончилось!

Нанца махнула рукой и вышла. Она постояла, раздумывая, потом сняла башмаки — и ступеньки, ведущие в горницу, заскрипели под ее ногами.

Утром Нанца проснулась спокойная и покорная, как прежде. В одной рубашке, босая, растрепанная, постояла на лестнице, потянулась, зевнула и подошла к Анце.

— Ну как? — спросила старуха.

— Что как? — ответила Нанца. — Был скотом, скотом и остался.

— Ну, а я что говорила! Все счеты между мужем и женой кончаются в постели. Помиритесь, еще и в барыше будешь, — твердила довольная Анца.

— Держи карман шире, — сказала Нанца, отворачиваясь, чтобы мать не видела ее улыбки.

Потом она сварила кофе. Отнесла Якобу и Анце. Жеф и сегодня не залежался. Когда он поднялся, Нанца встретила его с большой кружкой кофе:

— На, погрейся, отец.

Жеф был полон благодушия. Он бы даже сказал ей что-нибудь приятное, если б не стеснялся Якоба и детей. Нанца осталась на весь день, потом на другой, а там и на третий. Хозяйничала, варила, стирала, искала у детей вшей, которыми их наградил Жеф, да и Жеф, когда в полдень прилег отдохнуть, положил к ней на колени свою плешивую голову. Нанца так и светилась покорностью и добротой, на каждом шагу спрашивала его совета:

— Ты как считаешь, отец, может, сварить на ужин лапшу с сахаром? А завтра, пожалуй, испеку хлеб и оладьи. Когда человек много работает, ему надо много есть.

Жеф, чтобы не показаться слишком добрым, ворчал:

— Смотри, не переведи всю муку. Твоя мерка без дна, а зима большая.

Стряпать Нанца умела, только вправду не знала меры. Что ей в руки попадало, то пропадало. Извести мешок муки для нее что плюнуть — испечет раз, другой хлеб, пироги, оладьи — мешок пуст. Она пекла, варила и, чтобы угодить мужу, даже выходила в поле. Через несколько дней так освоилась, что послала Венчека к тетке за ребенком, потом сказала Жефу, что не плохо бы позвать Кати. Сколько съест, столько и отработает. И Кати пришла. Сначала одна, потом принесла ребенка. Все вошло в колею. Вставали на заре, пили кофе и шли в поле. Работали как каторжные. Детей Жеф от себя не отпускал. Когда открыли школу, он решительно заявил, что не позволит им учиться, однако вскоре сдался. Что же касается церкви, тут победа была за ним — в церковь дети не ходили. Или пусть тогда их господин священник сам кормит. Божьим словом сыт не будешь, а молиться можно и дома.

Эти речи привели в негодование все село. Бабы только и говорили что о Жефе Обрекаре и со страхом ожидали: вот-вот его постигнет божья кара.

Только Жефу было не до божьей кары и не до бабьей болтовни. Он работал за живых и за мертвых. Его снова обуяли мечты. Может, решиться построить хлев? Конечно, когда соберется с деньгами. У него есть роща, старая буковая роща, Якоб гордился ею, не трогал, берег, как драгоценность. Война ее пощадила. Якобу легче было примириться с прижитыми детьми, чем тронуть буки. И правда, буки Обрекаров были самыми высокими и крепкими. Летом в воскресные дни Якоб любил погулять там. В роще ни кустика, под ногами легкие сухие листья. Тихо, будто ходишь по пустой церкви. До войны Жеф тоже любил эту рощу. Там так легко и отрадно дышалось. Но теперь Жеф добрался и до нее. Многие продавали лес, и ценился он высоко. Это было единственное, за что можно было выручить деньги, чтобы поправить разоренное хозяйство.

Ясным осенним утром Жеф запряг свою пару лошадей и отправился на ярмарку, продать вторую пару и буки, купить корову, двух поросят да заодно договориться с мастером-строителем. Два дня он болтался по торжищам, уладил дело с лесоторговцем и с воодушевлением изложил мастеру свои планы. Мастер согласно кивал, подсчитывал расходы и угощался за счет Жефа. Возвращаясь с ярмарки, Жеф, и так уже бывший навеселе, завернул к Цестарю, с намерением загладить свою вину — помнил, что наговорил ему месяц назад. Расположившись в трактире, пил стакан за стаканом и вскоре совсем захмелел. Вспомнилась Нанца и ее грех. Жеф крепко выругался, хватил кулаком по столу и стал звать всех к себе домой, сейчас они увидят, как он выставит Нанцу. Вокруг смеялись: никто ему не верил.

Домой он вернулся затемно. Дом был пуст. Якоб жался к стене, дрожа от страха. Жеф покосился на него и зарычал:

— Сейчас я им покажу! Где они?

— Ушли…

— С детьми?

— С детьми.

— Ну дьяволицы, — рассвирепел Жеф. И правда, попадись они ему под руку, плохо бы им пришлось. Жеф выбежал из дому, перейдя вброд реку, зашагал в горную деревушку. За волосы приведет домой! Видали новости! Стоит ему чуть выпить, как она собирает пожитки и убегает. А пройдет у него хмель — возвращается как ни в чем не бывало. Будто после исповеди и причастия, где ей все грехи отпустили. На гору он взобрался одним духом, но, переходя луг, сбился с тропы и пошел напрямик, по мокрой траве. Шел добрый час, потом идти надоело, он забрел в чей-то сарай и проспал на сене до зари. А когда проснулся, стало стыдно за все, что натворил.

Теперь без женщины в доме не обойтись: Жеф пригнал корову, приволок двух поросят, кроме того, пришли работники, они дробили камень и подвозили для стройки песок.

Кто будет еду готовить? Жеф ждал Нанцу, она пришла незаметно, как в первый раз. Жеф не сказал ей ни слова.

Когда в роще застучали топоры, Якоб заплакал, точно ребенок. С глазами, полными слез, подошел к зятю.

— Жеф, Жеф, что ты натворил! — стонал он. — Продал рощу. Мыслимое ли дело? Это ж наша гордость. И как могло прийти тебе такое в голову? Я всю войну смотрел, чтобы никто не зашел с топором да не тронул наше добро.

— Молчали бы лучше, — сказал Жеф. — За добром смотрели, а баб проглядели.

Якоб умолк, однако через неделю, когда стали дробить камень, снова взмолился:

— Господи, хлев! На что нам хлев? Всю жизнь без него прожили.

— Хлев! Хлева, верно, не было, зато пащенки завелись. Оно и понятно, почему вы за войну сразу двоих заполучили, — оборвал старика Жеф. — А что вы за сорок лет к хозяйству прибавили? Земли прикупили? Лучше б лес продали, чем то большое поле, — и долги заплатили бы, и земли бы купили. Земля никогда не бывает лишней. Лес-то — он вырастет, а вот земля не растет.

Якобу нечего было ответить. И он молча, пыхтя трубкой, зашагал на пасеку.

Жеф словно забыл о поле, все силы теперь отдавал стройке. Ему хотелось до зимы подвести хлев под крышу. Однако снег его опередил. Достроить не удалось, хлев наскоро покрыли досками и поместили туда корову и лошадей.

Пришла весна, растаял снег, началось половодье, вербы дали ростки. Жеф совсем потерял покой. Холодными утрами он стоял на пороге, жевал табак и, раздувая ноздри, вдыхал терпкий запах земли. Она казалась ему такой желанной. Он нагнулся, взял в горсть и попробовал на вкус. С чего начать? Хлев еще не покрыт, невспаханное поле даже не расчищено. И все-таки он думал только о земле, она звала его нежно и властно. Однажды, встав поутру, крикнул, чтобы все подымались. Нечего мальчикам каждый день ходить в школу, хватит дела и дома. За матерью и младшими детьми будет смотреть Якоб. И все уходили в поле. Но работа оказалась не под силу, пришлось нанимать поденщиков. Не было денег, Жеф брал в долг, ему не отказывали. Собрав порядочную сумму и почувствовав в кармане деньги, Жеф вспомнил о хлеве и опять нанял рабочих. Работа закипела. Все время Жеф проводил в поле. После долгого перерыва он снова возьмется за плуг, станет пахать. Жеф осмотрел плуг. Деревянный. Он улыбнулся, занял еще денег и заказал железный. Поплевав на руки, прошелся глубокой бороздой по отдохнувшей весенней земле.