Выпало Любаше. Она неуклюже разбежалась, налетела на Майора, чуть не упала.

— Ну, а по морде-то, по морде! — настаивал Витька.

— Я не могу!

— Эх ты! А вот Натали смогла бы, а, Натали? Жалко, что не Натали досталось.

Натали не отвечает. Она, похоже, не очень и слышит. У нее гул в ушах.

Зоя крутит:

— Тому уйти на качели и ждать своей судьбы.

Олегу.

Любашина очередь крутить. У Любаши голосок неразработанный, то и дело разъезжается, как скользкие копытца у новорожденного теленка:

— Тому прокукарекать.

Витька только руками развел, извиняясь за свою Любашу:

— Самое заветное наше желание!

— А сам-то! — возмущается Любаша; притворяется, на самом деле она неспособна возмущаться, она добра ко всем без различия: не умеет различать.

Кукарекать достается, естественно, Майору: все худшее ему.

И вот наконец Натали отважно:

— Тому пойти на качели и поцеловать Олега.

Кто-то должен был первым произнести.

Бутылка останавливается посередине между Натали и Майором.

— Мне! — быстро сказала Натали.

— Мне! — заспорил Майор, и все засмеялись.

— А я и не знал про твои наклонности! — сказал Витька.

Натали в эту минуту уже сбега́ла со ступенек.

Кто боится высоты и кому при этом пришлось прыгать с трехметровой вышки в воду, то помнит, как долго он летел. Натали запомнит во всех подробностях каждое деревце (ей даже казалось: каждое мановение ветки, каждое шевеление теней, колебание запахов) на ее пути от беседки до качелей. Неисчислимое множество мгновений, и каждое впечаталось в нервы, и каждое можно было еще раздробить на отдельные воспоминания.

— Мне досталось поцеловать тебя, — смиренно сказала.

И оробели оба. Нерешительно взялись за руки (И это тоже расчленилось на доли и длилось, длилось), Натали прикоснулась к его губам. И сразу отпрянула. И отняла руки, хотя казалось: ладони срослись, и отрывать будет больно.

В это время на веранде поспешно крутил бутылку Майор:

— Побежать к тем на качели и привести их сюда! — ах, поздно, Майор, уже поздно. Уже болят ладони, болят губы, уже заболела кровь: зараза разлилась по ней, заражение случилось, и уже застучало по всем венам нетерпеливым стуком: пустите, пустите, пустите!

Лихорадочно заверченная бутылка не хотела останавливаться как назло, и Витька смеялся, закатываясь. И когда бутылка остановилась на нем, он, запустив руки в карманы, посвистывая, вразвалочку тронулся к выходу.

— Топай быстрее, козел, шкаф неразворотливый!

Зоя грустно улыбалась, и уже поднимались на веранду те двое, Натали впереди. Витька, расплываясь, как масляное пятно, спросил:

— Ну ка-а-ак?

Натали вместо ответа взяла бутылку и решительно закрутила:

— Тому немедленно уйти домой!

Кого она хотела прогнать? Всех?

«Меня», — подумала Зоя.

Но попал под изгнание несчастный Майор. Витька хохотал. Майор отчаянно вскричал:

— Нечестно!

— Все честно, игра есть игра! — Натали требовала исполнения.

— Тогда уж все пойдем!

— Майор, будь мужчиной, что ты торгуешься! — возмутилась Натали.

— Тоже мне, нашла что придумать! — растерянно корил Майор, не смея рассердиться по-настоящему.

— Это она специально, Майорчик, чтоб тебя спровадить! — подливал масла в огонь Витька.

Майор все оглядывался: не позовут ли назад?

Натали тотчас забыла о нем.

— Что ж Зоя у нас ничего не хочет? — Олег опять щедро делился счастьем.

— Почему же, — усмехнулась Зоя. — Вашего поцелуя на качелях «захотела» именно я.

— Ну давай же, я тебе отплачу добром за добро. — Олег взял бутылку: — Тот пусть поцелует Зою!

— Вот уж добро так добро! — захохотал Витька, потому что выпало Натали, а Любаша недоумевала:

— А разве не добро?

Она собиралась стать учительницей и учить детей добру. Она должна была как следует в нем разбираться.

— Не укуси! — подсказал Витька и запел, наскучив происходящим: — Марш-марш левой, марш-марш правой! Я не видел страшнее толпы, чем толпа цвета хаки!

Натали чмокнула Зою в щеку. Зоя пробормотала:

— «Аве, рабби!»

— Что-что?

— Радуйся, учитель! — сказала, не стала ничего объяснять, скомкала: — Ладно, ребята, спасибо за добро, мне пора!

Всем пора, а Олегу с Натали и подавно пора, потому они и молчат, Витька сграбастал Любашу и повел ее домой:

— Я чувствую гарь, я знать не хочу ту тварь, что спалит это небо! Не троньте небо! Я знать не хочу, кто поет песню марш-марш левой! Марш-марш правой!..

Потом Зоя пожалеет, что не ушла сразу. Что заколебалась. Что посмела надеться… Но как было не надеяться, ведь Олег — как никогда и никто — замечал сегодня ее, обращался к ней, помнил о ней. Обыкновенно ее вообще не замечали, тогда как она, видела всех и все, иногда ей страшно становилось, как много она понимает, оставаясь при этом неузнанной. Незаподозренной. Инкогнито. Никто не догадывался, как много она чувствует. Как много может. И вот сегодня у нее появилась робкая надежда, что Олег  у з н а л  ее.

И она, сшагнув с веранды вслед за «марш-марш-левой», остановилась в своей бедной надежде.

— Следите, девочки, сейчас упадет звезда, и можно будет загадать желание, — сказал Олег.

— А если два желания окажутся в противоречии? — спросила Натали.

Олег не ответил.

И они задрали головы и ждали, кого выберет звезда. И вот сорвалась одна, повалилась, Натали непроизвольно вцепилась в Олегову руку, и он, как подстегнутый, обеими руками сжал ее кисть, Зоя вспыхнула и шагнула прочь.

— Пока! — не оборачиваясь, чтобы не видеть, ч т о  там у них уже происходит, а у них уже действительно происходило, и они были так захвачены этим происходящим, что не оставалось никакого времени откладывать, никаких слов попрощаться с Зоей, они сразу забыли о ней, да что там, они сами себя не помнили, их сплюснуло друг с другом посторонней силой.

— Ох, сядем… — слабо пролепетала Натали. У нее подкосились ноги.

«Марш-марш левой, марш-марш правой!» — доносилось издалека.

Нет, не самый худший город. Не самый худший район, не самый худший класс. В самом худшем, надо думать, испражняются прямо в классе в знак высшего проявления свободы. В нежном возрасте всегда идет битва, кто кого переплюнет в том, что они делают. Делали бы они при этом что-то хорошее! Кто изобретательнее оскорбит учительницу, кто наглее уйдет с урока, кто напишет словцо посмачнее на куртке последнего уцелевшего в классе старательного ученика или последней дуры, которая отказывается участвовать в групповых удовольствиях.

Ведь если бога нет, то все позволено, это Достоевский объяснил задолго до того, как государство изгнало его — бога — со своей земли ради ее процветания.

Самое удивительное, что на этой богооставленной земле еще попадаются осмысленные лица. Еще встречаются живые люди. Еще смеются на переменах в классе.

Подбрасывая теннисный мяч, томясь силушкой, большой красивый парень Валера рассуждает:

— Конечно, школа — это способ организации досуга. Не для обучения же мы тут собираемся! Человек чему надо научится сам. Вот сейчас у нас что — английский? Ну и зачем мне этот английский, я за семнадцать лет не видел живьем ни одного англичанина. И не увижу. Кому же мне «хау ду ю ду»-то говорить?

Майор патетически сказал:

— Не зарекайся!..

Все поняли, что он имел в виду. Известно: Майор!..

— Нет, ну, Майорчик, ты-то понятное дело, ты сядешь в танк, поедешь туда в гости, и тебе уж непременно понадобится «хау ду ю ду» сказать. А нам-то зачем? Вот я и говорю: пусть каждый учится тому, что ему надо. А в школу мы приходим исключительно ради компании. Но на компанию нам дают пятнадцать минут, а на урок — сорок пять. Получается, за пятнадцать минут свободы мы втрое платим неволей. Это справедливо?

Витька, проходя к своему столу, обронил:

— А ты приворовывай от казенного времени в свое личное.

— Я так и делаю! — Валерка поймал мяч и прекратил его подкидывать. — Но меня это унижает! Я требую, чтоб естественный порядок вещей был узаконен. В юриспруденции, знаешь, какой закон считается справедливым? Который исполняется.