В зимнем Средиземном море вода оказалась ярко-зеленого цвета. «О маре, о маре верте!..»

А у Евфрата вода оказалась… Это было так неожиданно… Они ехали на пикник по дороге, какую в отечестве можно было бы назвать проселком. Но в отечестве проселок — это мозаика утрамбованной земли в окружении сплошного травостоя, а здесь дорога ничем не отличалась от прочей земной поверхности. Организм живой земли в этих местах пустыни не имел того избытка, чтобы родить из себя произвольно, без помощи человека, какое-нибудь дерево, куст или холм. Не было ни дерева, ни куста, ни холма — пустая даль до горизонта, засоренная камнями, с чахлыми торчками бесцветной травы. А если и были неровности — то от ущерба, а не от излишества природы. Холмы России вьются плавно, как музыка, здешние же негладкие места болезненны, как язвы и каверны на теле природы, как закаменевшие судороги. Бедные овцы! — они паслись по этим неживым поверхностям земной коры — и что-то ведь они там находили.

Евфратом можно было любоваться сколько угодно и из окон квартиры в городке, но надо было именно долго ехать по бесцветной пустыне, долго трястись на неровностях почвы, под блеклым выжженным небом, чтобы с той внезапностью вдруг открылась взгляду посреди скудной природы ничем не подготовленная яркая картина — животворная, лазурная, издевательски цветная влага — Евфрат, царственный поток, Эль-фурат, — и стало очевидно могущество здешней земли, все отданное, приведенное, сосредоточенное у одного этого потока. Зачем-то это нужно было природе: из средств своей бедности составить эту странную роскошь реки, вода которой, синяя, невредимо жила среди пекла. Она лилась, ненарушимо свежа; как породистая кобылица, она пересекала горячую пустыню даже без спешки, с достоинством бессмертной богини, которая не может никуда опоздать. Для чего-то это нужно было природе — сосредоточить всю себя в одной этой цветной воде.

Пришло время раскулачивать это могущество, разделить его силы поровну по всей площади пустыни, раздробить воду каналами, направить повсюду — пусть поделится бессмертием с мертвыми местами — и вот поглядим тогда, что станется с твоей синевой, Эль-фурат, нежное слово: сладкий. Неужто человек — ум природы?

Что сделается с синевой Евфрата потом, если даже сейчас она уцелевает только до станции. Там, с усилием нажав на лопасти турбин, отдав им избыток сил, вода истощается, становится серой, тусклой, и немощную эту водицу станция сплевывает вниз, подальше: иди, иди отсюда, бог подаст!

Мила Кузовлева прошлась по берегу колесом, осторожно ставя руки на колючую землю. Яркие рисунки ее купальника прочерчивали в воздухе молниеносные линии. За ней с визгом бежали ее сын Валера и приблудная арабская собачонка — пес Хаешка. Этого пса арабчата окликали «Хае!» — что значит «эй», и он недоверчиво приближался, зная, впрочем, что скорее дадут пинка, чем еды, но от чувства собственного достоинства ему пришлось отказаться, как отказывается от ценного груза корабль, терпя бедствие. Младший Кузовлев приручил собачонку себе в товарищи, и у бывшего бродяги и побирушки теперь отросла новая гордость, как отрастает у ящерицы хвост взамен отдавленного. И это, конечно, баловство, которого Рита не может одобрить, потому что ведь пса этого приходится кормить — кормить продуктом, купленным на самую что ни на есть валюту. Скармливать валюту псу — это был просто вызов всему командировочному населению, но Мила Кузовлева была подругой Риты, а Валера — сыном Милы, и приходилось все это терпеть.

Со всех окрестных холмов потянулись молчаливые пастушата, неразлучные со своими овцами. Смотреть. Они родились среди этой пустой корявой почвы в глиняных аль-избу, сросшихся с телом земли заодно, как бородавки, видели они только черных бедуинов, свои стада, синь Евфрата и звезды неба и жили издревле так же просто, как их овцы.

— Хае! Аглен! — приветствовала завороженных пастушат Мила и помахала рукой. — Агленус аглен! — и засмеялась, а они отпрянули, как от огня, и лица их исказились испугом — не таковы они простаки, чтоб пойти на контакт с миражем.

Простодушный пес Хаешка, охваченный интернациональным порывом, бегал от своих иностранных хозяев к своим соотечественникам на холмы и назад, осуществляя собой связь народов, и радостно лаял.

На закате небесного света гибкий Юрин силуэт маячил на фоне вспыхивающей воды, вот он прыгнул с одного камня на другой, потом на третий — от избытка сил, а Рита следила издалека и обнаружила, что никак не может взять его взглядом в свою собственность. Он не давался в родные, близкие глазу люди, так и ускользал все время в чужие, неудержимые существа, не знающие привязанности и приручения. Наверное, как узник и конвоир: они уже стали приятели за этап и вместе курят самокрутку на привалах, но конвоир отвернется — и узник сбежит, подведет своего приятеля под монастырь.

Свет неба иссякал, вода посерела, будто у нее отняли силу цвести (или у глаза отняли силу так чудесно обманываться), и Рита пошла на берег.

— Юр, — осторожно сказала она, — а если ты не получишь продление на второй год, тогда, значит, машина у нас никак не выйдет?

Половину своей зарплаты в здешних фунтах Юра перечислял в банк «Внешторга», обращая их в сертификаты, которые можно будет потом отоваривать в магазинах «Березка» — хочешь вещами, хочешь машиной. Половина месячной зарплаты составляла один большой сертификат. Машина стоила их четырнадцать, этих сертификатов. Стало быть, одного года работы не хватало на машину.

— Никак, — подтвердил Юра. Подумав, он добавил: — В принципе, ведь машину можно купить и не на сертификаты, а на обыкновенные деньги. Надо только, чтоб они БЫЛИ. Вот и все.

Это был у них очень важный разговор. Перед тем они тут многое поняли и много встретили неожиданного для себя. Оказалось, от географического перемещения из одной страны в другую стоимость некоторых вещей сильно возрастает. И можно таким образом увеличить свои деньги в двадцать, в тридцать и хоть в пятьдесят раз — исключительно переменой мест. Метр парчи стоит здесь два фунта — в переводе на рубли сорок копеек. А в родном государственном комиссионном магазине дают за метр двадцать рублей. То есть деньги увеличиваются в пятьдесят раз ни много ни мало. Моток мохера — два фунта, дома — двенадцать рублей. «Коэффициент» тридцать. Ну и еще кое-какие товары, коэффициент у них уже поменьше, но что делать, нельзя провозить парчу и мохер тоннами: существует таможенная норма провоза: сорок метров ткани на душу, десять мотков мохера. Если едешь один, имеешь право провезти норму на всю паспортную семью. Прямой смысл ездить в отпуск по одному: сперва едет жена с детьми и везет норму на семью, а потом едет муж — и тоже на семью. Для этого достаточно, например, телеграммы для жены: срочно приезжай, умерла твоя любимая тетка. Муж остается работать, жена едет…

«Представляешь, как на нас смотрят?» — печально говорил, просветившись, Коля Кузовлев. «Да-а-а… — осваивал Юра. — Несколько тысяч получается с одного рейса, так? Чистыми!» А Коля все горевал: «До нас тут, рассказывают, работали румыны и японцы. В ресторанах обедали. Не жались за каждый фунт, чтобы обратить его в товар. Не становились купцами. Теперь рестораны пустые стоят. Стыд-то какой». — «Ну и нечего мучиться, — решил Юра. — Все так делают?» — «Все, да не все. Тошно». — «А, ерунда. Сам видишь, узаконено даже: нормы есть». — «Нет, ты чего-то не понимаешь», — огорчался Коля Кузовлев, но дружбе это не вредило, ведь выбирать здесь не приходилось. Они работали в сложной обстановке, при становлении и пуске станции, и еще при этом они обучали здешний национальный персонал — и было не до того, чтобы чиниться в отношениях между собой.

После того как половина зарплаты отложена на сертификаты, из оставшегося (если экономно жить, а живут экономно, стараются) еще половина остается в свободном обороте.

— Тогда, значит, — заключила Рита в тот вечер на берегу посеревшего от сумерек Евфрата, — тогда надо сделать ставку на вывоз товара.

— Вот если бы устроить тебе какой-нибудь внезапный вызов. Тогда бы и вывезли две нормы…