— Отлично! — прицокнула языком Рита.

Другие всякие картинки… Этот неутомимый улыбальщик Валид, с которым познакомились еще на теплоходе (он возвращался из командировки в Союз, «прихожу в магазин, прошу: мне двести граммов праздник! — вместо брынза»), он и здесь их опекает, окутывает улыбкой, видит все насквозь и читает с лица, проклятый шпион. Его внимательный взгляд как бы пытает: ну что, Рита, нравится? Видишь, Рита, тебе здесь не будет ни тесно, ни скучно, ты сможешь получить сколько хочешь удовольствий и потрясений. Хочешь потрясений, Рита? Хочешь запретной и внезапно сбывающейся любви, а?

Не хочу. Ты принимаешь меня немножко за другое. Я приехала сюда не за потрясениями и не затем, чтоб испытывать свои возможности. Я замру. Я сольюсь с почвой этих мест, как ящерица, вы меня нигде не заметите и ни в чем не изобличите. Я умею подчинить свою чувственность разумной цели. Если я бегаю налево, Валид, так с толком. А здесь обойдусь.

Он подносит спичку к ее ароматной сигарете — тонкой, протяженной, золотисто-коричневой, он сожалеет, что Рита исключает себя из игры.

— Рита, ты высоко ходишь и думаешь: я всегда буду ходить высоко. Тебе тяжело будет упадать. Громко.

(Образец арабского мышления на русском языке.)

— Почему ж обязательно «упадать»?

— Ты пользу вещей ценишь больше, чем потрясение.

— Наоборот, это залог прочного будущего.

С сомнением качает головой местный мудрец. Про Юрку сказал:

— Юра — он такой человек: что дадут на тарелке, то и ест, не говорит, что соленое.

— Это хорошо или плохо? — спрашивает Рита.

Валид смеется, лоснясь. Не отвечает.

А про Колю Кузовлева:

— Он никогда не скажет на черное, что оно белое. Он силен и верит себе. Поэтому ему трудно жить. Он думает: я не уступлю. Он глотает воздух не от земли, а от неба, он пьет воду только из родника. Но пройдет время, он нагнется — радикулит. Он не захочет это показать и станет как хамелеон.

— Никогда! — обиделась за мужа Мила Кузовлева.

Валид невредимо улыбается, улыбка — ванька-встанька, не опрокинешь.

— Валид, лучше скажи, почему станция не охраняется? Взорвут ведь, — опасается Коля Кузовлев.

— Не взорвут — лень.

— А что, Валид, — интересуется Юра, — дать тебе миллион — не поленился бы ты взорвать станцию, а?

— Кто мне его даст? Миллиона ни у кого нет. Да нам интереснее так, из пистолетов перестреливаться. А взорвать — это скучно. Вы не понимаете нашей жизни. Нам не надо взрывать станцию.

У каждого под мышкой, под пиджаком пистолет на сложной системе ремней. Любят игру. Взрослые мальчишки. Стоило в Ливане начаться религиозным конфликтам, тотчас здешние христиане солидарно выпростали наружу свои нательные кресты: дескать, а ну вдарь!

Лаковоглазый бармен, купаясь в волнах дразнящей музыки из магнитофона, приносит коктейли. Глаза долу: делает вид, что его здесь нет, одни только его услужливые руки. Врет, все врет! В горячем ночном пространстве, пропитанном музыкой и цветными огнями, натянулись напряженные нити желания. Восточный воздух ночи заряжен — заражен любовью, и дрожат опущенные веки бармена, скрывая лихорадку, а женщина в этих местах стоит дорого в буквальном смысле, и бедный этот бармен нарочно каждый день в сонливые послеобеденные часы, когда жизнь замирает, прогуливается по краю большого, вогнутого внутрь земли пустыря, который засадили деревьями, назвали парком и поливали, так что деревья не погибли, и даже трава росла кое-где. Он стал прогуливаться здесь, потому что по этому «парку» с редкими торчками растительности совершали иногда пробежки две русские, женщины — Рита Хижняк и Мила Кузовлева в спортивных костюмах. Мечтал, наверное, втайне о какой-нибудь сладострастной иностранке — надеяться приходилось лишь на иностранку: только они были в любви не товаром, а свободными партнерами. А свои девушки — о, за самую плохонькую отец получит, продав ее замуж, тысяч десять — и уж задаром ни одна себя не отдаст. Копи деньги.

В парке паслось множество разнокалиберных детей. Завидев в первый раз этих бегущих иностранок, они всполошились, одна участливая девочка даже бросилась вдогонку, тревожно вопрошая: «Шу? Шу?» — что, то есть, что случилось, от какой опасности вы бежите и не помочь ли вам? — ах ты, душа-человек, спасительница, спасибо! Мила уже знала по-арабски слово «спорт» — «рияда», и девочка тогда успокоилась и радостно закивала, ведь во время праздников и шествий школьники хором выкрикивали: «Мир, спорт, труд, радость, свобода!» — и было ясно, что «спорт» — это что-то в высшей степени прогрессивное и с надеждой ожидаемое.

Потом дети привыкли и, похоже, нарочно поджидали их, чтобы, молчаливо сопя, пробежаться рядом, преданно поглядывая, оценили ли эти русские женщины их способность так прогрессивно бегать.

Хорошо! И никакого прошлого. Одно голимое будущее. Ни одного лица из прежней жизни. И не будет. Вернется теперь Рита уже только в Москву. Скажет Прокопию: обещал? — исполняй. Пусть старикашка создаст ей новую жизнь.

Это она еще на теплоходе поняла: все, прошлое кончилось. Плыла в заморские страны на комфортабельном теплоходе, семь дней в бездумном блаженстве; в ресторане подают невиданные блюда, по вечерам в музыкальном салоне оркестр демонстрирует новейшие достижения, а ты сидишь глубоко в мягком кресле и из цветного сумрака созерцаешь… И Валид: «Смотри, Юра, твою жену арабы своровут!» Не своровут. Ночью в двухместной каюте Рита любит своего мужа — за то благополучие, которое она любит больше всего.

Юрка, правда, боится: едет работать на ГЭС — не имея никакого опыта. Ему снились банкротские сны. Будто он прибегает, на вокзал с билетом на поезд, а вагона, указанного в билете, нет. Он пытается влезть в другой — не пускают. Поезд сейчас уйдет, и Юра опоздает за границу! Он в вокзальную контору к начальнику, сует билет, возмущается таким безобразием, а равнодушный начальник ему: «Да отстань ты!» И Юра понимал, что другого отношения к себе и не заслужил. Поезд ушел, а Юра смирнехонько устроился на какое-то попутное грузовое судно из милости: наврал, что он сварщик. Чтобы хоть как-то плыть в заграничную страну. Судно болталось на волнах, устройством таз, размером плот, матросы дали ему сварить какие-то железки, и он прикидывался умельцем, но руки ошибались, пламя гасло или горелка падала на дно судна, прожигая его. Матросы ходили и смотрели на все это с презрительным равнодушием. Наконец приплыли в вожделенную заграницу, Юра сошел на берег и навсегда с облегчением расстался с матросами — и вдруг вспомнил, к ужасу своему, что варил-то он совсем без припоя, голым пламенем. И никто ему не указал на это, потому что все давно поняли: он профан, чего с него взять, и просто решили молча перетерпеть. А теперь, наверное, разглядывают те его железки и смеются над ним. И невозможно вернуться и уничтожить свидетельство его позора. Эти сваренные железки остались там, на судне, вне досягаемости, и через них теперь грозила Юре опасность издалека, как если бы его печень, теплая и беззащитная, оказалась в отдельности от него где-то валяться и кто угодно мог наступить и насмерть раздавить ее.

Он доверился новому другу Коле Кузовлеву — признался, что на ГЭС не работал.

— А, ерунда, — невозмутимо отнесся Коля. — Закон Ома знаешь?

Юра испуганно кивнул.

— Будешь работать, — гарантировал Коля.

И Юра немедленно и надежно ему поверил, и теперь, если ему снился банкротский сон, он просыпался в жалобном испуге, озирался в темной каюте, за иллюминатором плескалось море колыбельной ночи, и как заклинание бормотал закон Ома: «и» равняется «у», деленному на «эр», успокаивался и засыпал.

А Рите было спокойно. Как бы там ни вышло у Юрки, у нее-то есть свое отдельное будущее. Колыбельные моря, колыбельные веяли ветры, чайки преследовали теплоход, ища легкой добычи в кильватере, красивые птицы, где их дом? — берегов не видать. Потом показалась земля: Греция. Репатрианты — те, чья это была родина, долго ждали ее, выстроившись на палубе у борта, и когда наконец она открылась им, заплакали. Они обнимали друг друга и плакали от долгой разлуки, которую они перетерпели, крепясь без слез (так ребенок плачет своей матери об уже миновавшей беде), и, не стесняясь, обращали друг к другу мокрые лица, побратавшись на этот краткий миг времени, а Рита смотрела на них со стороны с любопытством и не находила в себе даже предчувствия какой-нибудь там тоски по прошлому…