Агнесса смеется:

— А, ну и что же вы о нем думаете? Давайте посплетничаем.

Надо отдать ей должное, она умеет слушать — никто больше так не умеет слушать, как она. Если бы при этом она еще и понимала!

…Запустить в черное пространство луч света, отсечь его от источника и воображать, как поведет себя это отпиленное бревно. Монотонно гудит где-то под полом машинный зал, так бы и заснул в этом утробном гуле, гонясь за лучом по пространству.

— Представьте, — говоришь этой Агнессе, растолковываешь, — летит мимо вас со скоростью света человек — он на некоей платформе стоит и светит вперед себя фонариком, освещая некий предмет, тоже стоящий на этой платформе. Он-то, разумеется, видит перед собой этот предмет, потому что в своей инерциальной системе он покоится и даже понятия не имеет, что в это самое время летит мимо вас со скоростью света. Но вы, получается, не можете видеть этого освещаемого им предмета, вы видите только человека, направившего вперед себя темный фонарик без луча, ибо иначе скорость фонарикова света превышала бы для вас C, а значит, оказалась бы неосуществимой. Но ведь это абсурд?

Васильев, дежурный щита управления, посмеивается, завтра он будет рассказывать как анекдот: «Сидит это Пшеничников однажды на платформе и светит вперед себя фонариком. Сам, кстати, летит со скоростью света. А в это самое время…» Агнесса, как наседка крыльями, защищает Севу от Васильева, она сразу нахохлилась и с вызовом ему:

— А мне интересно!

Спасает, сердечная, вахту, спасает Севу. (И все же не спасла…)

— Так вот, — продолжает Сева, — а я думаю: а вдруг преобразование Лоренца так же ограничивает математически действительность, как старая математика ограничивала когда-то возможности Ахилла по обгону черепахи? Математически он не мог ее обогнать — и все тут. То же самое, может, и с преобразованием Лоренца: математически скорость света непревосходима, а…

— Ну, я пойду пройдусь! — трагически оповещает Васильев и поднимается.

Агнесса ему энергично кивает: дескать, замечательная мысль пройтись, и все свое великодушное внимание — к Севе:

— Ну-ну, черепаха, и что там дальше?

Нет больше моих сил. Милая ты, замечательная Агнесса Сергеевна. Она так доверчиво удивлялась, так готовно ошеломлялась — как чужеземец в стране, превосходящей его родину во всех отношениях. Каждому-то она даст возможность побыть умным, а сама будет гореть свечкой, чтобы освещать достоинства того, кто рядом. Ей не жалко.

Передали по телефону контрольный режим, Сева записал в журнал.

— Говорят: если вселенная бесконечна, то звезды, не имея числа, должны бы создавать на небе сплошной световой фон. Но что такое свет? Что за таинственное вещество? Живет ли он сам по себе, отделенный от источника, и как долго?

— А про черепаху? — напомнила Агнесса. (Хоть что-то, представимое ей…) Не надо угнетать ее бедный ум, оставь ты ее в покое.

Черт с ней, рассказал ей про черепаху. Про Лоренца все равно не поймет. А она:

— Сева! — Сердобольно так, по-бабьи. — Что же это, вам приходится до всего доходить самому? Неужели нигде про это не написано?

Все, до чего достигает ум Агнессы, уже описано. Реле и генераторы. Бойлеры и котлы. Преобразование одного вида энергии в другой. Все понятно. А вот Руслан спросил его: «Папа, а почему люди живые?» Кто бы Севе самому про это ответил. Он сам пока может Думать только про мертвую природу — и то никак не продумает ее навылет, насквозь, увязает.

Вот, например, летит космический корабль, он движется с постоянным ускорением — положим, равным гравитационной постоянной Земли. Какова его скорость по прошествии времени? А черт его знает, изнутри корабля ее не измеришь. Относительно чего ее мерить-то? Все кругом движется и летит. Может, относительно какой-нибудь звезды этот корабль давно уже превзошел скорость света — какое ему дело до этой звезды, она никак на него не влияет. Внутри-то корабля чувствуешь только приятную привычную силу тяготения — из-за ускорения. Так почему же скорость выше C недостижима? Она безгранична! Другое дело, что при этом распадается связь времени и пространства. Нарушается единство времени и места. Ну, как в квантовой механике принцип неопределенности Гейзенберга. (Агнесса пялит виноватые глаза: принцип чего там — Гейзенберга?) Люди, ушедшие в такой полет, уходят в инобытие, и состыковаться вновь с прежней точкой они уже не смогут. Не найдут координат. Не раскрутят назад этот клубок. Эту нить Ариадны. Потому что время и пространство — это не объективная реальность, а всего лишь условность нашего восприятия. Нашего одноканального сознания. Все события сосуществуют сразу и без геометрии. Многоканальное сознание охватило бы все это разом А наше — линейное, узкое — нет.

Нет, он утомил Агнессу. Она уговорила его соснуть — так стало ей жаль беднягу, обреченного думать о судьбе вселенной.

Конечно, она надежный человек, Агнесса, станцию вполне можно оставлять на ее попечение. Во всяком случае, для станции спящий Сева безопаснее, чем бодрствующий: не сможет навредить ей в случае аварии. Да, и Сева заснул. Была середина ночи, и вошел в пультовую Юра Хижняк. Он тронул Севу за плечо и ответил на его удивление непроницаемым тоном: «Я с проверкой. Почему спишь во время дежурства? Я обязан буду довести до сведения». И сделал коротенькую отметочку в своей бумажке — для внушительности. Агнесса изумленно пропела: «Какой вы, однако, Юрий Васильевич! Энергичный. Сразу так и владились в механизм. Шестеренкой, как тут и были». А вошедший Васильев поправил: «Шестеркой» — и с любопытством разглядывал Хижняка, как предмет, который еще ни разу не видел. Агнесса с почти неведомым ее гортани холодком сказала:

— Я работаю здесь двадцать лет, в любой аварийной ситуации разберусь и одна. Могу, в конце концов, при надобности разбудить и Всеволода Анатольевича.

А кажется, испугалась Агнесса, испугалась. Власти все боятся — не человека, который, эту власть на себя взял (ведь это всего лишь новичок Юрка Хижняк), а именно самой власти.

— Известно, Агнесса Сергеевна, что человек, внезапно поднятый со сна, не может правильно сориентироваться в обстановке, если она требует быстрого решения. Есть порядок! И здесь энергетическое предприятие!

— Ага, а не фабрика мягкой игрушки, — кивнув, довершила Агнесса это любимое выражение Путилина. Дурак Юрка, выдал себя. — Вы первый из рядового персонала, кто пошел с ночным обходом. У нас пока такого не водилось.

— Мне сказано — я делаю.

Юрка, ты что, забыл? Сева ведь сам говорил тебе, что спящий он для станции безвредней. Не дай бог аварийный сигнал, он парализуется. Ведь он же все это тебе говорил сам, когда — помнишь? — ты привел его к себе домой. Еще вы жили тогда в коммуналке в старом деревянном доме, которого ты стыдился, как неграмотной родни, еще за стеной творилось что-то неладное, невмоготу было находиться рядом: противный голос равномерно ронял изо рта подлые матерки, как испорченный автомат измятые детальки, и надо было его как-то выключить, но Сева был посторонний и не знал, имеет ли он право вмешиваться. Тонкий женский голос печально отозвался: «Вот ты мне это говоришь, а завтра ко мне в постель полезешь…» И дитя, услышав мать, успокоилось и затихло, но только кроткий этот упрек никак совершенно не подействовал на ругателя, и было так стыдно находиться рядом и ничего не делать, но хозяин был Юрка, а ему это не мешало, и жене его роскошной Рите тоже — ее только беспокоило, что Юрка собрался отодрать для Севы термометр от окна, но и беспокоилась она лишь до тех пор, пока не узнала, что Сева взялся устроить его на работу на ТЭЦ. Нет, никакой обиды или упрека к Юрке у Севы нет, пусть он даже доложит, что Сева заснул на вахте. Пусть, коли это требуется для пользы дела. Пусть на Севином примере другие остерегутся от ошибки. Польза дела (как и объективная истина) — он считал, самое дорогое достояние человека, и готов был помочь Юрке служить этой пользе хоть своей кровью. И не поднимется у Севы рука осудить его. Сева ничего в этом не понимает, во всех этих чувствах, собственная жена для него загадка — чувствилище без мысли, голое чувство; глаза — сквозь зеленую воду, пронизанную светом, видны на дне лучезарные камушки, они обросли бархатным илом, а снаружи еще один преломляющий слой слез, почти постоянно, такая вот оптика; однажды с какой-то студенческой свадьбы из кафе она убежала, обидевшись за что-то на Севу (загадка), и он стоял как идиот возле гардероба с двумя номерками, а она, холодной осенью, в платье бежала ночью по дороге, обняв себя руками и всхлипывая, и какой-то шофер на грузовой машине затормозил: «Ох ты, милая, что ж ты так!» — и отвез ее до общежития, ничего не спрашивая, да хоть и спроси — она ничего не сумеет объяснить, она сама себя не понимает, но иногда в своем неразумном чувстве так безошибочна, как растение, которое вянет от плохой музыки. Но Сева от всех этих чувств очень далек, и тогда, сидя у Юрки дома, он отбросил волевым усилием то, что происходило за стеной, чтоб не слышать, и они с Юркой продолжали: котлы, бойлеры, агрегаты, мельницы для угля, но постепенно переходим на газ: это чище; распределительная, щит управления, пульты котельного и турбинного цехов, чихнет котел — ничего не видать, как в преисподней — вот что они говорили. И оба как бы знали отлично, что такое преисподняя. А когда пошли на кухню отдирать наружный термометр от окна, там сидела на табуретке изруганная соседка с младенцем месяцев четырех от роду. Она оказалась совсем юной, у нее было тихое, аккуратное лицо и мягкие волосы до плеч. Она склонялась над своим ребенком и делала жест невыразимой любви — бессловесной, мычащей, — вытягивала шею и издавала ласковый зов. И дитя, лежа на ее коленях, любовно следило за нею и повторяло тот же самый жест, только без звука, вторя с отставанием в небольшую музыкальную паузу, как один инструмент вторит другому в оркестре. И они понимали друг друга, два эти бедных существа, и она не обратила внимания на вошедших — уже привыкнув к общей кухне. Она глядела на малыша не отрываясь, на свое единственное, видимо, утешение, и в глазах еще не высохли остатки слез. «Оля, — буднично обратился к ней Хижняк, как будто это не они с Севой только что оставляли ее одну без помощи на погибель за стеной, — ты выйди-ка с малышом, я сейчас окно открывать буду». Побеспокоился о ней. Чтоб она не простудилась. Заботливый Юрка. А Сева представил, куда придется ей сейчас выйти. Когда чихнет котел — это, наверное, все-таки еще не преисподняя. Кинулся сразу вон, Юрка ему еще что-то такое: «Да брось ты, у них это каждый день, я держусь невмешательства и должен ладить с обоими». Севе не хотелось ладить. Но Юрку он понял. Он вообще иногда мог кое-что понять, напрасно с ним обращаются как с идиотом. Впрочем, им виднее, как с ним обращаться. Уж это никому не прикажешь.