Санде остановился и указал на следы лыж. Три лыжни уходили в сторону.

— Пеер вернулся, — произнес он. — Видите их след?

— Почему же мы с ними не встретились? — прохрипел я.

На самом деле мне было все равно. Я был уже ни на что не способен. Мой рассудок заволокла мгла, и мне уже вообще ни до чего не было дела. Все, что я знал, так это то, что должен идти вперед.

— Возможно, они не захотели снимать лыжи и пошли обратно длинной дорогой, — ответил Санде. — Кроме того, спускаться по Бьорнстигену довольно неприятно.

Он пошел дальше. Я, спотыкаясь, бросился за ним, стараясь поддерживать этот убийственный темп. Мне хотелось зачерпнуть пригоршню снега и затолкать ее себе в рот. Я мечтал прилечь в этот белый пух, который с тихим скрипом сминался под нашими лыжами. Но все эти желания отодвигала на второй план мысль о Фарнелле, который сейчас в полном одиночестве сидел у очага в какой-нибудь заброшенной хижине в этих горах. След от его лыж был таким же отчетливым, как если бы маршрут был нанесен на карту. И пока он сидел там, одинокий и очень усталый, Ловаас и двое его спутников неуклонно сокращали разделяющее их расстояние. Именно эта мысль гнала меня вперед. Мы должны были догнать Ловааса. Мы должны были предостеречь Фарнелла. Если мы опоздаем… Я не опасался того, что Фарнелл заговорит. Я знал, что он не скажет Ловаасу, где находятся залежи торита. Ничто не могло заставить его выдать свою тайну. Но его могли убить… Я вспомнил, какой злобой горели голубые глаза Ловааса. Я вспомнил, что говорил о нем Дахлер. Он вполне мог убить Фарнелла в припадке неконтролируемой ярости. Но если бы они его убили, то все, чему он посвятил свою жизнь, было бы навсегда утрачено.

В конце озера тропа прижималась к отвесной стене утеса и исчезала. Ее заменили деревянные доски на железных опорах, под которыми виднелась черная холодная вода. Думаю, именно тогда я заметил, что начинают сгущаться сумерки. Я посмотрел на часы. Уже было почти семь часов. Мы взбирались еще несколько минут и вскоре оказались на склоне холма, с которого открывался вид на широкую долину. Горы как будто отодвинулись вдаль и продолжали расступаться по мере того, как мы шли вперед, постепенно превратившись в смутные серые очертания, исчерченные холодными полосами грязно-серого цвета. Откуда-то сверху на нас снова ринулся туман, как будто во внезапном сговоре с ночью. Серая долина стремительно погружалась в полутьму, в которой и скалы, и река стали невесомыми и какими-то нереальными.

Вскоре окончательно стемнело, но тьма наступала постепенно, и наши глаза успели приспособиться. И все же было очень темно. Только снег смутно поблескивал под ногами как доказательство того, что нас не поразила внезапная слепота. Теперь Санде шел медленно, тщательно выбирая дорогу. Он так вытянул вперед шею, что казалось, он что-то вынюхивает, ориентируясь по запаху. Но у него был компас, по которому он и шел. Иногда мы приближались к воде и отчетливо слышали, как она журчит между камней, затем снова удалялись от реки, взбираясь на очередной склон. Скалы, которые встречались нам на пути, были массивными и очень опасными. Но наконец мы вышли на открытую местность. Здесь не было ни реки, ни скал. Со всех сторон нас окружало белое снежное мерцание. Наши лыжи мерно хрустели на этой ровной заснеженной поверхности. А потом он нашел след от лыж тех, кто прошел здесь до нас, и пошел по этому следу сквозь мерцающий мрак, который представляла собой ночь в горах. Мир замер и не издавал ни звука. Казалось, застыло на месте даже время. Мне чудилось, мы навеки погрузились в мир теней между жизнью и смертью, так тут было холодно, одиноко и невыразимо тихо. Эту вечную тишину нарушало лишь тихое пение наших лыж. Я уже не пыхтел. Кровь тоже перестала гулко колотить по моим барабанным перепонкам. Я чувствовал, что мое тело онемело от холода и одиночества, которые поедали меня заживо.

Санде скользнул ко мне.

— Слушайте! — приказал он.

Мы остановились. Сквозь шепот тишины до нашего слуха донеслось отдаленное бормотание.

— Это Остербо, — пояснил водолаз. — Если нам повезет, мы найдем его там.

— А где Ловаас? — спросил я.

— Не знаю, — отозвался Санде. — Здесь его не было. Видите, здесь четыре следа от лыж. Это компания Фарнелла. Может, Ловаас задержался в Насбо, в той хижине у озера. Он мог бы там отдохнуть, а затем, дождавшись, пока встанет луна, продолжить путь в Остербо.

— Но ведь там было заперто, — возразил я.

— Может, он вернулся, когда начало темнеть.

— Но мы бы услышали его, если бы он прошел нам навстречу, — заметил я.

— Не услышали бы, если бы он прошел вдоль реки. — Он схватил меня за руку. — Смотрите, появляются звезды. Ночь будет ясной.

Мы продолжали идти по едва различимому в темноте следу четырех лыжников. Шум воды становился все отчетливее. Мы уперлись в каменную стену, повернули, некоторое время шли вдоль нее и наконец подошли к мосту через этот поток. Снег на толстом дощатом настиле был взрыт множеством лыж. Но понять, сколько здесь прошло людей, было невозможно. Сразу за мостом мы повернули направо. И там, прямо перед нами, тускло замерцал свет — красноватый отблеск напоминал горящий в ночи костер. Мы заскользили к нему.

Звездный узор исчертил небо перед нами. Туман льнул ко всему окружающему, придавая предметам форму и объем. Мы миновали каменную стену, кладбище с двумя одинокими крестами. За кладбищем тускло блестела стальная поверхность озера. Я вытащил из рюкзака пистолет. Вскоре уже можно было разглядеть приземистые очертания turisthytten. Ближе других к озеру стояла старая сложенная из камня хижина с крытой дерном крышей. Сразу за ней виднелся новый бревенчатый дом. Именно в его окне мерцал свет. Гладкий белый снег окружал хижину со всех сторон. Вокруг царили абсолютный покой и полная тишина, нарушаемая лишь журчанием ручья. Следы лыж оканчивались у самой двери хижины. Слева к окну тянулся еще один след, огибающий дом и тоже устремляющийся к двери.

Вдруг в этой озаренной звездами тишине раздался щелчок замка. Но был ли это щелчок замка, или кто-то взвел курок? Мы застыли на месте. Щелчок повторился, и на этот раз стало ясно, что звуки доносятся из дома. Санде сжал мой локоть.

— Дверь, — прошептал он.

Дверь захлопнулась, в очередной раз щелкнув замком. Мгновение спустя она снова приотворилась, но тут же снова захлопнулась. Кто-то оставил дверь хижины открытой, и теперь она хлопала на леденящем ветру. Почему-то возникла ассоциация с пятками повешенного человека.

— Вы к окну, — прошептал Санде, — а я к двери.

Я кивнул. Много позже я осознал, до какой степени я устал, если безропотно уступил ему весь контроль над ситуацией. Я подкатился к темной стене хижины и начал пробираться к окну, пытаясь подготовиться к тому, что нам предстояло увидеть. Эта открытая дверь… Не может быть, чтобы Фарнелл забыл ее запереть. С другой стороны, он мог притаиться внутри, следя за окружающим и ожидая гостей.

Тень Санде подкралась к двери. Там он снял лыжи и, держа пистолет наготове, бесшумно скользнул в дом. Быстро подъехав к окну, я заглянул внутрь. На первый взгляд комната была совершенно пустой. Но я тут же заметил в дальнем углу нечто, похожее на узел. Я присмотрелся и понял, что это три рюкзака. Вокруг валялись продукты и одежда. На столе была разбросана еда. Рядом с камином лежали топор и груда дров. Я чуть не порезал нос о разбитое стекло, пытаясь заглянуть подальше в комнату. Я коснулся рамы. Она тут же подалась. Открыв окно настежь, я ощутил тепло очага. Дверь распахнулась. В открытом проеме стоял Санде с пистолетом в руке. Он тоже посмотрел на рюкзаки, а затем обернулся в мою сторону.

— Выходит так, что он ушел?

Мой онемевший от усталости мозг оказался не готов к таким быстрым выводам. Кроме огня в очаге я больше не видел ничего. Фарнелл мог и подождать. Теперь спешить было некуда. Вот его рюкзаки. Вот огонь в очаге. Я представил себе чашку чая и, сняв лыжи, заспешил к двери. С трудом волоча ноги, я прошел по темному коридору, от которого отходили в обе стороны крохотные комнатушки. А затем я оказался в комнате с камином. Спотыкаясь, я подошел к нему и сбросил рюкзак на пол.