Соскочившему с лошади Якову помешали скоро вбежать в баню голые бабы и девки оттуда выскакивавшиеся. Гуськом промчались сельские деды. В них не чуяли опасности, и они обыкновенно мылись с бабами. Мимо пузатой на сносях ражей молодки Яков протиснулся  в помывочную клеть, схватил обезумевшего племянника за ворот серой опричной рясы. Ворот затрещал, драп полез нитками. Не оборачиваясь, Матвей двинул дядю локтем. Яков отлетел, опрокинул шайки. Сел в корыто с замоченным исподним. Приходя в чувство, нащупывал стену. Не находил опоры, отдирал развешенные на суки мочалки.

         Матвей схватил старшую купеческую дочь, завалил на лавку. Девка была крепкая, дебелая, колотила Матвея ладонями и кулаками, кусалась, царапалась. Матвей придерживал ее одной рукою. Другой скидывал шубу, задирал рясу, спускал порты. Матвей бессвязно твердил о деньгах, подарках, даже царской милости. Но не на ту он напал. Девка не была в нужде.. Отец ее входил в число лутчих новгородских людей, заседал в обчестве при церкви Иоанна Предтечи и легко нашел бы дочери достойную пару. Не чета ей опричный голова. Замужества ее он не стоит. Не курва она для случайной похоти. Стращая, девка вопила: она родня  Малюте-Скуратову. Не верил Матвей, затыкал рот: не таких видали, на испуг не возьмешь! Зла судьба, и девка не врала. Следовало бы Матвуше умерить пыл. Эх, если б знать, где упасть, соломку с собой человечки б носили!

         Девка была крупна, да не осиливала Матвея. Он давил  весом, пружиной тела. Купеческая дочь в лицо насильнику плюнула. Зубами вырвала клок из бороды. Матвей чуял боль. Без замаха вдавил кулаком под девичьи ребра. Девка охнула и мякинно сползла ногами  на стороны по лавке.

         Яков встал по стенке. Ему насилие  Матвеево было еще и родственным предательством. Уступая племяннику, не желал  он видеть  таким будущего Ефросиньеного мужа. Как Матвей может?! Одну не ценит, другой жизнь портит, себя под суд, на правеж ведет! Яков снова попытался оттащить Матвея. Получил пинок каблуком сапога в живот. Другой раз опрокинул лавки. Матвей простонал, мужески в девку облегчаясь.

         Подтянул порты, оправил рясу, взял подмышку шубу и пошел на двор, чертыхаясь, что обронил где-то шапку. Не смотрел более ни на Якова, ни на деваху.

         Девка села на лавке, тупо смотрела на огонь в печи. Не так представляла она потерять девичество. Не плакала, не скулила, не кусала губы. Яков стоял перед ней. Она, казалось, не замечала. Малюсенькая вселенная, составлявшая ее собственное «я» было раздавлено, оплевано, стерто в порошок. Росла, надеялась, гадала о суженном. Едва вошла в отрочество, не каждый месяц еще кровенилась, хоть налилась плотью, зарозовела сосками на нестоящей округлой груди, и вдруг метеор, бессмысленная глыба ворвалась в девичью атмосферу,  стерла вмиг чаянья и наивные мечты, опустошила, выжгла робкую весеннюю зелень. Собиравшуюся покрыться порослью почву превратила в пустыню. Одно думала она: как же так? Не все равно ей было случившееся, не все равно!

         Неожиданно порывисто вскочила девка, толкнула Якова в грудь, будто он виноват, нашла кацавейку и сарафан и выскочила вон.

         Яков нашел Матвея собиравшего брошенные бутыли. Он пытался пить, но уже мазал горлышком, не попадал в рот, лил заморским вином на рясу и положенную на колени шубу. Яков взял племяша под плечи. Матвей пошел послушно. Идя криво, говорил несвязно икал и блевал. Яков отвел пьяного на сеновал и полагал, племянник угомонился.

         Оставив Матвея спать, Яков направился к обозу. Когда племянник лазал по телегам, стражи сидели  на постоялом дворе за столом. Яков опасался, как бы по примеру Матвея не обобрали обоз другие опричники или их денщики, послухи. Отвечать ему с племянником. Матвею в первую очередь.

         Привалившись на корточках к колесу телеги, Яков караулил всю ночь. Одно, не углядел татей. Подкрались и дали дубиной по голове. На востоке забрезжил рассвет, когда Яков, очнувшись от обморока, промерзший до костей, расслышал из странноприимного дома голоса, перебранку. Это вставший на ноги и снова поддавший племянник полез  по хоромам искать помятую купеческую дочь. Яков тоскливо оглядел разворошенные татями рогожные кули, вскрытые, расхищенные бочонки и ящики. Побежал образумлять освежившего хмель племянника. Пришлось кликнуть опричников. Вместе они скрутили начальника и положили отдыхать в обоз на сено.  Найденное у пятидесятника вино опричники допили, не пропадать же добру.

         Поздним утром, когда опричники и иноземцы дожевывали овсяную кашу, через порог переступил Матвей, взъерошенный, со скатавшейся бородой, слипшимися по углам алого рта губами. Ни на кого не глядя, он прошел в дальнюю горенку. Бухнулся против печи.  Яков отложил ложку и прошел к племяннику.

         Матвей морщился, тер лобастые надбровья, отдувался. Стыдно ли было за вчерашнее, голова ли болела. Болела она и у Якова, но по другой причине. Мокрой тряпкой перевязал удар. Все же Якова насмешило: племяш вынул скраденную вечером тут же в харчевне ложку, положил у локтя, как свою, готовясь черпать, что подадут. Опять кликнул  опохмела.

         Раба принесла вместительную глиняную кружку. Показывая отношение или привычное неряшество, два пальца с грязною каймою под ногтями держала в браге. Двинула кружку по столу.

         Матвей пил жадно, до последней капли. Волосатый кадык ходил катышем. Махнул дяде, сядь поближе. Яков подвинулся. Матвей не интересовался перевязанной Яковой головой, свои мысли занимали:

- Беда со мной, Яша, беда!

- Натворил ты делов, - согласился Яков, снисходя, что совесть не умерла в Матвее и раскаивается он в насилии над девкой.

         Матвей молвил о другом.

- Письмо я посеял.

- Да ну?!

- Проклятущее Магнусово письмо. Куда делось, не знаю. Ты не видал?

- Нет. Оно же у тебя запазухой было.

- Было да сплыло.

         Яков вспоминал. Он шел вчера за Матвеем, но не видел, чтобы тот обронил письмо. Бумага большая, белая. И в ночи видно.

В бане тоже письмо не валялось. Когда тащил племяша на сеновал, ничего не выпадало. Яков мучительно перебирал думы, как бы помочь.

- Счас пройдемся, посмотрим шаг за шагом. Авось найдем.

- Я уж круголядь облазил.

          Матвей ковырялся в каше: не елось. Глядел на положенное подле миски другое письмо, полученное от английского распорядителя. Слава Богу, это-то цело.

          В печи потрескивали дровишки. Крышки горшков на печи подпрыгивали, испуская густой, щекочущий ноздри запах вареной свежей капусты. С полатей свесились четыре нестриженных детских головки. Прислушивались к разговору, не вникая. Вши и блохи заставляли детей непрерывно отвлекаться на почес и ерзанье. Далеко рыдала изнасилованная  девица. Скрипели половицы. В купеческом доме полы накрыты, не в пример крестьянской избе.

- Ежели сказать, что не было письма? - смело предложил Яков. Не в его характере врать, случай ради племяша обязывал.

         Матвей несогласно покачал головой.

- Не выйдет. Свидетелей много. Три по десять конников не зазрямши скакали. При доспехах, с огнем. Такое не забудешь. И письмо. Кромешники видали, иноземцы.

- Вчерашнего тоже много, кто свидетелем был.

- Вчерашнее – ерунда. Одно дело – баба, иное – царская бумага… Поди, вели опричным, послухам и иноземцам во дворе построиться. Обыщем каждого. Бумага как раз и найдется. Носом слышу: свой или чужой плутует, под топор меня ведет.

         Опричники и  послухи выстроились кривым рядом. Коченели на ветру, переминались с ноги на ногу. Для них построение было прихотью похмельного начальника, блажью невыветрившегося хмеля. Никто не роптал, не противился. Пообвыкли к лютым прихотям. Родившиеся в произволе легко приспосабливаются к его переменчивым ликам. Якову протягивали мешки и котомки, которые он передавал Матвею на досмотр.

         Опричники поняли: чего-то посеяли начальники. Те сумняшася объяснили: отбирают недозволенное перед въездом в царский стан. Что недозволенное? Католические амулеты, опресноки, колдовские травы для чар. Ничего подобного не обнаружилось. Некоторые, подобно сотскому, успели-таки позаимствовать «ефимков», бутылей с вином, пригоршни перца и соли.  Рябой десятник стащил штуку кафтанной ткани. Цена Яковова ночного удара.  Матвей собственноручно высек его до бесчувствия плетью перед строем. Пускай подумают. Теперь кто видел или слыхал, как поступил он с девкой, не скажет. На том свете найдет. Хотел десятнику и руку за воровство отсечь, да Яков опять не дал, за что  получил толчок в грудь прилюдно. Матвей дал удержать себя от расправы над десятником. Не без понятия был: далеко заходит. В его власти было связать и везти десятника на воинский суд к отцу и Малюте.