— Да, но что же это с вами приключилось?

— Я ходила на сопку четыреста двенадцать. Жила с девчонками, еще в той комнате — они какие-то унылые девчонки! Их ничто не интересует. Сидят себе на кроватях, а то ходят на осточертевшие эти танцы, возвращаются в пылюке и жалуются, что скучно, что скорее бы домой… А какой чудесный остров! Они его не знают… Ну, я и пошла сама.

Диана подтянула одеяло жутко бордового цвета. Осталась видна только полоска лба, отблескивающего червонной медью.

— Там, знаете, как здорово? Там есть такая береза, ее стволы стелются почти над землей и образуют как бы изогнутые рамы, а в те рамы видна бухта наша, и поселок, и сейнера — и так все это весело, все нарядно. И там еще между двух холмов виден клин океана в барашках, будто тельник на груди моряка…

— Смотрите, как у вас получается, — сказал я. — Вроде стихи…

— Да, да, да! А сверху видна вся эта земля, весь Шикотан и Край Света тоже.

— Покажите ваше лицо. Ипритка?..

— Она. Сумах ядовитый… Я там, знаете, поспала немного. И вообще это было давно, с неделю назад. А вчера волдырчики повыступали на теле, зуд ужасный. Ну, я еще в ночь сходила на работу, а сейчас вот лежу. Глаза почти не раскрываются, позапухли. Такая гадость… хуже яда. Яд хоть высосать можно, если змея укусит, а ипритка входит в тело незаметно и таится. А потом — через неделю или две — нате вам, пожалста!

Она шевельнула под одеялом рукой. — Там, на подоконнике, ипритка. Три каких-то вида. Один — точно ипритка, потому что все они лежали у меня за пазухой, а теперь у меня такой образовался пояс из волдырей.

— Каракатица тоже ваш трофей?

— Ага.

— Зачем она вам?

— А так, поймала в прибое. Можно сварить для пробы, их ведь едят, но вот некстати слегла. Нужно Музе сказать, она знает в них толк. Ее конфетами не корми — дай пожевать каракатицу.

Я смотрел на нее, на эту девушку, сознательно привившую себе пренеприятнейшую болезнь, чтобы узнать, как справятся с нею упрямый дух и тренированное тело, и думал, что она так же спокойно, если придется, привьет себе чуму, или холеру, или какую-нибудь новую болезнь, чтобы выведать, как с ней надобно людям бороться. Диана была из племени героических людей.

Рубенс, и Ренуар, и даже пасторальный Буше, писавшие классических Диан, — все они жалкие дилетанты. И Рубенса и Ренуара ослепляла пышная, по-осеннему изобильная натура. Но Диана никогда не была склонной к полноте. Она имела талию на загляденье! Короче, образцовая Диана — это Динка Стрелец. С ее остро удлиненным лицом, с сухими формами прирожденной охотницы и следопыта, с ожогами от ипритки. Вот образцовая Диана, если на то пошло.

Я предложил с усмешкой:

— Теперь вам осталось только поспать на гвоздях.

— Почему же на гвоздях?

— Был такой у Чернышевского чудак Рахметов.

— Ну да, как же, знакома…

— Он закалял свою волю, спал на гвоздях… ел только грубую пищу.

Диана засмеялась.

— Ну да, знаем мы его грубую пищу! Бифштексы из говядины! Это он недурно устроился. Это и я бы так сумела… — Она разом оборвала смех, приумолкла. — Спать на гвоздях — ерунда, конечно. Но в жизни нужно быть готовым ко многому и заранее вырабатывать иммунитет.

Я смотрел на ее обезображенное лицо уважительно. Я думал, что должны же быть какие-то истоки, причины того неистового явления, которое именуется Дианой Стрелец. Должны быть родители, способные сообщить дочери такую неистовость, жадность к познанию жизни в самых разных ее проявлениях.

— Кто ваши родители, Диана?

— О, мои папка с мамкой чудные! Они служили радистами в противовоздушной обороне, это называлось ВНОС, что ли, а может быть, как-то по-другому… Там они и поженились, еще на войне. А сейчас папка — машинист тепловоза, а мамка — мамка работает в овощном совхозе. Вот и все мои родители.

Обыкновенные родители…

Я листал томик Мельникоза-Печерского (что-то о княжне Таракановой), прислушиваясь в то же время к торопливому говорку девушки, поверженной иприткой в постель.

Диана, которой порядком наскучило лежать здесь в одиночестве, жаловалась в шутку, что вот только влюбиться ей еще не удалось, нет подходящих парней, не встречаются. Ей по душе парни сильные, спортсмены (точнее, боксеры), с такими не страшно хоть где… Но, с другой стороны, эти боксеры обычно туповаты, то ли дело юноши в очках, эти несравнимо тоньше, с ними интересней дружить, у них такое выражение лица… А что они зачастую слабы физически, так это и не важно, в крайнем случае у нее, у Динки, силенок за двоих…

Я взял с подоконника ее карманное зеркальце и перочинным ножом накрошил на него таблетку стрептоцида.

— Ну, хорошо, сильный вы, героический вы человек. Довольно стесняться. Вообразите, что я доктор. Я даже сам удивляюсь, почему я не доктор — при моих способностях к врачеванию. Покажитесь. Ну, вот так. Я засыплю вам, где можно, ранки стрептоцидом. Вы чем-нибудь вообще мажетесь?

— А мазаться ничем нельзя. Вакцины против ипритки тоже еще не придумали. Нужно горячие угли прикладывать к этим струпьям, что после волдырей образуются, а углей нет. Но можно еще и уксусные примочки. Уксусные примочки я уже делала.

— Вот и прекрасно. А теперь мы сверху стрептоцидом… Если он не поможет, то и не повредит, пожалуй.

На Диану невозможно было долго смотреть. Веки заплыли. Лицо опухло. Мелкие волдырчики полопались, слились кое-где в сплошной ожог. Но температуры, как у других девчонок, пострадавших от ипритки, у нее не было.

— Только зуд, — жаловалась она. — Вчера, до уксусных примочек, прямо нестерпимый был зуд. Теперь легче. Месяц, как некоторые, валяться в постели я не намерена. К вечеру, когда станет потемнее, поднимусь. Сыграть вам на гитаре?.. Вот только что и осталось от Жанки — гитара. Почему-то она не взяла ее с собой.

Я увлекся врачеванием и помотал головой отвлеченно.

— Нет, не нужно. Не нужно играть на гитаре. Старая она прелестница, старый хитрый музыкальный инструмент! Боюсь гитары… А вы знаете, я рассчитывал организовать сегодня культпоход на Матокутан. Заглянул к Соне, а она тоже больна — лежит, съела чуть ли не пару банок сгущенки.

Диана улыбнулась запекшимися губами и опять потащила одеяло к самым глазам,

— Беда ее будущему мужу. Обдерет она его, как липку. Любит сладкое до чертей, ну прямо как медведь. И кто бы мог подумать, такая серьезная девушка…

— Что ж, теперь поход отменяется, — разочарованно сказал я. — Пойду, что ли, в одиночном порядке. Конечно, интересней, если бы со мной пошел от «медведь»… который пострадал от самозабвенной любви к сладкому. Или с вами, Дина… Диана огорченно подшмыгнула.

— Я бы пошла, я и вчера еще днем купалась, уже с волдырчиками. Но сегодня лицо… понимаете, лицо…

При всей героичности натуры она оставалась все-таки девушкой, для которой вовсе не безразлично, уродлива она или нет. Идти с таким лицом, как это бордовое одеяло, ну уж… как бы не так!

— Что ж, оставайтесь. Ничего не попишешь, Я еще проведаю вас. А где, кстати, Лида из этой комнаты?

— Сейчас на работе. Но ее и вечером почти никогда не бывает: учится. Все мы, все мы, боже ты мой, еще только учимся! Когда же дорвемся до дела?

Я пошел к Матокутану не по дороге, а попытался спрямить расстояние. Но вскоре залез в такие дебри ощетиненного и высокого здесь бамбука, что уже не рад был ни своей затее, ни проглянувшему между елей Матокутану. Того и гляди мог влететь в злополучную ипритку. К тому же берега Мато-кутана в этой конечной своей части оказались заболоченными. Наконец я забрался в топкую залипучую грязь и еле выкарабкался из нее.

Решил обойти Матокутан по дуге, чтобы попасть на противоположный берег. Хотя тут во множестве впадали в бухту ручьи и речушки, чуть подальше, на проезжей дороге, через них были сооружены мостки незамысловатых конструкций и незавидной прочности.

Еще издали я увидел девушку в алой майке и синих рейтузах. Она шла навстречу. Очевидно, решила пройти по этому берегу к морю.