Как-то был случай: в аптеку зашел, спокойно так лекарства перечисляю, думая, что инвалидам бесплатно. А тетя-кассир как выдала сумму, так я чуть не присел — одна тысяча 640 рублей. Покупай, мол. Мне чуть дурно не стало. При пенсии 1840 — эта довольно большая денежка, с тем, что за квартиру надо платить и все-таки еще что-то кушать надо. Мне тогда в РКВИ здорово помогли, да и не только тогда… А во что оценить моральную поддержку, когда тебе дают почувствовать, что ты все-таки не один, что тебя помнят, что ты вроде бы еще можешь где-нибудь пригодиться…

Там, на войне, кажется, что человек создан для уничтожения себе подобных. Ну, посуди сама, в армии все самое лучшее — техника, оборудование и т. д. А как люди здесь живут? Убогие деревяшки, заливаемые нечистотами, безденежье, нищета… Я не про всех говорю, конечно. Но ведь на армию, на ту же войну в Чечне тратятся огромные деньги.

— Рома, есть такое выражение «афганский», позже «чеченский синдром».

— А, это ты про то, что, мол, у бывших вояк «крыша» едет? Сны снятся, конечно, часто. Ночью бывает: просыпаюсь от собственного крика. И все воспринимается обостренно, любая несправедливость, нервы, как оголенные провода. Боевик, к чертовой матери… Но никого и никогда, пока я здесь, не ударил, даже не нагрубил. Почему? Просто я никому после Афгана уже не могу, не хочу делать больно…

Записала Виктория ГАБЫШЕВА.

20 ноября 1987 года, Фойзобод

Под утро нас подняли по тревоге, погрузили в «вертушки» и мы полетели в район Кундуза. Разведрота, которая ушла ещё вечером, напоролась на засаду, и мы полетели к ней на выручку. Я уже сверху увидел, что горят несколько БТРов.

После высадки мы тут же побежали в сторону выступа, откуда лупили по разведчикам «духи». «Бобёр», плюнув в сторону, сказал сквозь зубы: «Ну, ребята, сейчас будет конкретная мочиловка. В групповой драке когда-нибудь приходилось участвовать?». Я тогда не понял, к чему это он спросил. Когда мы подошли к разведчикам и начали прикрывать их отход, подлетели несколько «вертушек» и открыли огонь. Было достаточно светло, чтобы увидеть, как разрывы ПТУРСов (противотанковые реактивные снаряды) разрыхляют каменистую землю вместе с залегшими за камнями «духами». После подлетели транспортные «вертушки» и начали грузить трупы и раненых, а «духи», как ошалелые, не переставали вести огонь.

После того, как были погружены все, мы начали отходить. В тот момент я впервые в жизни увидел, как погибает знакомый мне человек. Это был «Бобёр» — гвардии старший прапорщик Бобров. Он погиб обычно, даже не взмахнул руками, не прогнулся от боли назад, хотя, видимо, попали в спину. Я сначала подумал, что он просто споткнулся и упал. Но он так и не поднялся. К нему подбежали Рогов и Лагонян, подхватив его под мышки, забросили в «вертушку». Тогда до меня еще не дошло, что я никогда больше не увижу этого бравого рыжеусого строгого прапорщика со смешным прозвищем «Бобёр». Я тогда не знал, что у него кроме старого отца на Украине никого нет, хотя он был уже не молод, не имел ни детей, ни жены.

После боёв, я ещё не раз услышу, что это даже хорошо, что, кроме отца, никому больше горя не будет.

Сверху в иллюминатор я наблюдал, как горят БТРы, как «духи», словно саранча, облепили целехонькую БМП, которую при отходе не успели поджечь. В этот момент я ничего не слышал, кроме гула двигателей и звона в ушах, зазвеневшего еще во время боя. Я тогда не придавал особого значения тому, что происходило вокруг меня, не было даже стрессового состояния, и это казалось мне необычным. Наверное, это из-за того, что был первый бой и я ничего не успел понять, даже и пострелять-то толком не успел, наверное, растерялся.

После возвращения, ко всеобщему удивлению молодых, не было ни построений, ни громких разговоров о прошедшем бое, даже о старшине никто словечка не проронил. Как будто и не было в помине никакого боя — ни раненых разведчиков, ни обгорелых трупов, ни прапорщика Боброва. Всё шло обычным чередом. Офицеры и прапорщики чего-то бегали, суетились, а мы спокойно пошли отдыхать в свои палатки.

После чистки оружия ко мне подошел Пашка и начал рассказывать о том, как он героически пытался присоединить «рожок», когда у него закончился первый магазин:

— Понимаешь, у меня руки трясутся, как у моего отца после пьянки, царствие ему небесное. «Мотор» вот-вот выпрыгнет с того места, где ему предназначено быть по законом природы и общей анатомии человека. У меня всё внутри вскипело, ребята бьют по «духам», а у меня «рожок» не лезет, мать его…

— А ты хоть в кого-нибудь с первого рожка попал? — спросил я.

— Не знаю, не заметил, но рожок быстро закончился, хотя лупил я одиночными.

— Нет, я даже ничего и не понял, по-моему у выступа что-то мелькнуло, я туда три-четыре очереди дал, потом чё-то замешкался да и РД-шка как назло отстегнулась, потом побежали к «вертушкам», увидел, как «Бобра» мочканули, а ты видел?

— Что видел?

— Ну, как «Бобра» замочили?

— Нет, честно говоря, мне не до этого было. «Дрозд» — сволочь, покрывая матом, погнал меня первым к «вертушке». А как его мочканулито?

— Да он к «вертушке» бежал с Роговым и пулю, по-моему, в спину поймал, я-то подумал, что он просто споткнулся, упал, а он, оказывается, Богу душу отдал.

— А откуда ты знаешь, ведь его же в другую «вертушку» погрузили, в ту, которая раньше улетела.

— Идиот, наша «вертушка» чуть позже полетела, потому что Агонян не поместился в той «вертушке» и залез в нашу, а та уже улетела, и Агонян нам рассказал, что «Бобер» дуба дал. Надо тебе иногда глаза от пыли протирать, и мозгами, логической цепью работать. Заметь, мозгами, понял?

— Ишь ты, какой умный нашелся, может, прикажешь еще на лекции к тебе записываться, кандидат неопределенных наук.

— Да, ладно не обижайся, это я так, усталость свою снимаю.

— Ты свою усталость снимай блаженным сном, умник.

Мы немного бравировали, буднично и даже цинично, говоря о смерти. Так, будто ничего необычного не произошло, хотя на душе было муторно.

После недолгой дискуссии никак не мог уснуть. Тогда я понял, как соскучился по родине. Мне так захотелось хотя бы на миг, хоть одним глазком увидеть дом на берегу реки, где мать суетится около плиты. Несмотря на то, что она не могла хорошо передвигаться, она довольно ловко справлялась с домашним хозяйством. Мне так захотелось оказаться рядом с родными, пойти на охоту с братом… Я никогда не любил ходить с ним на охоту, а то как ни пойдем — обязательно поругаемся. Он постоянно указывал, что можно и что нельзя делать во время охоты, и это меня задевало, ведь я-то был старше его!

Его указания заканчивались взаимными словесными перепалками и, в конце концов, наши дороги расходились. В результате я возвращался без добычи, а Коля всегда возвращался с трофеем, потому что он был лучшим во всех отношениях, что касалось охоты, а может, не только охоты. И мне так захотелось быть рядом с ним на охоте, и пусть бы он ругался и важничал, ведь он мой брат, и лучший охотник на свете.

Утром мы с Востриком помогали разгружать продукты, которые прибыли к нам из полка. После разгрузки писали письма домой. Вострик, естественно, писал о том, что служит в Монголии, а я вообще писал, что служба идет своим чередом, а как и где — неважно…

31 декабря 1987 г.

Вечером привезли почту. Пашка был на седьмом небе от счастья, потому что получил сразу три письма: одна от матери с поздравительной открыткой, и от двух девчонок. Вострик от своей девушки не получал ещё с учебки, и хотя понимал, что «врата любви» уже закрылись, но по-прежнему не переставал ждать и с каждым днем становился всё мрачнее. А в этот день он просто сиял от радости, потому что его работу, которую он писал полгода с лишним и отправлял уже с Афгана, приняли в НИИ сельского хозяйства. Он опять начал рассказывать о своей работе дословно и никак не мог остановиться. Мы слушали его и думали, наверное, все, когда же заткнется этот тронутый, на ниве сельского хозяйства, мудак. Затем мы приступили наряжать новогоднюю елку. Рогов врубил недавно купленный в Дукане «Шарп»…