На столике гостиной кипит и шипит самоварчик. Весело с ним. Хозяин, повесив на деревянный крюк кожаное пальто, устало сел в плетеное кресло. Не больше часа побродили мы по обсохшим тропинкам, а он, вижу, устал. В комнате уютно и тепло.

Когда мы остались вдвоем, Грабин вздохнул и завозился в кресле, будто желая поудобней вписаться в него, немного погодя он тихо сказал:

110

- Как бы хотелось не огорчать вас, но я не могу не сказать печальную новость. Я приехал из Москвы с похорон нашей Ф-22. Не удивляйтесь и не возмущайтесь! Как это ни горько, но это уже свершившийся факт…

- Как же это можно? - вырвалось у меня. - Только-только начали отлаживать технологию ее изготовления, и вдруг все прекратить?

- Поначалу я тоже считал, что сдавать Ф-22 в музей рановато. А теперь, когда, пережив боль сердца от неожиданного удара и поразмыслив, убедился, что международное положение скоро может оказаться критическим, понял, что время требует от нас, военных инженеров, резкого усиления творческой мысли.

- Что все-таки случилось? Разве Ф-22, первая дивизионная пушка, уже не годится? Всего два года назад ее хвалили, считали красавицей, а теперь, выходит, она уже старуха? Почему ее век оказался таким коротким?

- Сейчас поймете. В Москве, в аппарате наркомата никто не мог сказать, по какому вопросу меня вызывают к Ворошилову. В Кремль пошел один пешком. Когда я вошел в зал, меня поразило множество военных. Присмотревшись, из присутствующих узнал только Грендаля - председателя артиллерийского комитета ГАУ.

Быстро отыскал Ванникова и поспешил к нему. Но он тоже, как и я, не знал причину совещания Главного военного совета РККА.

Взглядом я встретился и поздоровался с Иваном Абрамовичем Махановым. Помните, в 1935 году он был нашим конкурентом на смотре дивизионной артиллерии? И, как я заметил, он пребывал в хорошем настроении. Но и это не предсказывало мне ничего плохого.

В зал вошли члены Главного военного совета: Ворошилов, Молотов, Сталин, начальник Главного артиллерийского управления Кулик, инспектор артиллерии Воронов. Все шумно встали.

111

Ворошилов объявил: «Будет рассматриваться вопрос об итогах испытаний 76-миллиметровой дивизионной пушки Кировского завода и принятия ее на вооружение».

Это сообщение ударило меня как обухом топора по голове. «О какой новой дивизионной пушке может идти речь, когда она есть? Наш завод выпускает ее. Может быть, Ворошилов оговорился?» Маршал предоставил слово для доклада неизвестному мне военному инженеру ГАУ. Прикидываю. Кировцы потратили на проектирование и изготовление нового образца не менее восьми месяцев. Выходит, середина 1937 года. Темп очень высокий, но почему об этом никто не сказал? Почему?»…

Вижу, Василий Гаврилович горит, пот бисером покрыл его лицо. Из кармана вельветовой пижамы он вынул платок и крепко зажал его в тощем кулаке. На порозовевшем исхудалом лице проступили желтоватые пятна.

Ни раньше, ни позже я не видел Грабина таким униженным и оскорбленным.

- Вы понимаете, - продолжал он, -дело не в том, что нас обошли ленинградцы. Меня обидело пренебрежение к нашему конструкторскому коллективу. Военные беспричинно игнорируют нас, лишили права соревноваться.

- Получается так, что наше КБ умышленно отстранено от создания новой дивизионной пушки? - не сдерживая себя, заговорил я. - Выходит, Маханову за поражение в тридцать пятом году дали право на реванш без противника?… Странно, не по-советски получается…

- Может быть, сам он тут и ни при чем. Но тот, кто стоит за ним, выходит, намеренно перешагнул мораль и совесть… Это же безнравственно, - подчеркнул Грабин и задумался. Мне показалось, он вновь переживал «удар обухом по голове». Смотрю на него, а помочь ничем не могу.

Придя в себя, Василий Гаврилович продолжил рассказ:

- Докладчик сообщил, что угол возвышения ствола у новой дивизионной пушки 45 градусов. Это уже, думаю,

112

хорошо. Наконец-то и военные похоронили идею «американского универсализма». Но вот что удивило. Закончив сообщение, докладчик сразу же предложил принять ее на вооружение и не сделал ни одного замечания по конструкции орудия. Получается чертовски здорово!

Наступила настороженная тишина. Слова никто не просит. Товарищ Сталин вынул изо рта трубку, провел ею по одному усу, затем по другому, пошел к докладчику. Задал вопрос, который возник у многих: «Скажите, пожалуйста, были ли в пушке обнаружены недостатки и если были, то расскажите о них».

Инженер ГАУ, раскрыв папку и порывшись в ней, не торопясь стал перечислять мелкие и большие дефекты пушки. Их оказалось так много, что по залу прошел шумок возмущения. Чем дальше инженер перечислял замечания и предложения работников полигона, тем яснее становилось, что пушку на вооружение не примут.

Грабин умолк. Встал, прошелся по комнате, посмотрел в окно на непроглядную стену ельника. Я попросил разрешения несколько минут побыть на свежем воздухе. Вышел, закурил…

Удивительно, когда я обратно вошел в комнату, у распахнутого окна стоял другой Грабин. Он был не похож на того, которого я только что оставил. В глазах, воспаленных от бессонницы, которой он страдал с начала болезни, блестела мысль.

- Представляете, - теперь с жаром заговорил Грабин, - я никак не мог смириться с оскорблением своего коллектива и решил включиться в борьбу с Махановым. За четыре года наше КБ прошло серьезную школу. Мы подросли и окрепли. Мне как конструктору стало ясно, что на устранение недостатков в пушке кировцам потребуется времени не меньше, чем на разработку проекта и создание нового образца. За этот срок мы можем по тем же тактико-техническим требованиям создать свою новую дивизионную пушку. Но одного желания мало. Надо еще по-

113

лучить разрешение. А кто его может дать? Кулик? Воронов? Они не скрывают антипатии к нашему КБ. Разрешение, думаю, может дать только Ворошилов. Он председатель Главного военного совета. Написал ему записку с просьбой предоставить мне слово.

Начались выступления. Ораторы прямо и откровенно, со знанием дела заявляли: «Новой дивизионной пушки нет. Орудие несовершенное и, можно сказать, сырое». Не было выступления, которое бы заканчивалось предложением: «Пушку кировцев принять на вооружение». Меня обрадовал Грендаль. Обратив внимание на несколько крупных недостатков в конструкции пушки Маханова, он закончил выступление словами: «Дивизионная пушка должна быть мощной, весом не более тысячи трехсот килограммов. Она должна быть значительно мощнее «трехдюймовки» и большей маневренности - огневой и на марше». Грендаль вдохновил меня. Такой точки зрения придерживались и мы.

Встал с места и пошел к столу. Записку положил перед Ворошиловым. Он посмотрел отчужденно, будто видел меня впервые. В то время, когда принималась на вооружение Ф-22 и обсуждался вопрос о награждении орденами конструкторов нашего КБ, я весил девяносто шесть килограммов, а теперь же на тридцать меньше.

Долгим показалось ожидание. Но вот и моя очередь наступила. Я не успел сказать и нескольких слов, как поднялся Сталин. Вытянув руку в мою сторону и ни к кому не обращаясь, сказал: «Разве это Грабин?». Я молчу. Сталин подошел ко мне: «Что с ним? Его не узнать!»

В своем кратком выступлении я попросил у Ворошилова разрешить вступить с кировцами в соревнование. Заверил его: «Наш коллектив за время доработки ленинградцами своего оружия сумеет создать новую дивизионную пушку».

Главный военный совет прекратил обсуждение и принял решение, обязывающее кировцев доработать пушку и