«Бугры — за полями… — думал, засыпая, счастливый Алмаз. — Бугры — это холмы, я знаю. Синие и зеленые холмы… И там ходят белые в яблоках и чалые лошади отца, вороные и пегие жеребчики…»

Он сознавал, что засыпает, и жаль было ему, что не дослушал разговор своих соседей. Он засыпал, постепенно расслабляясь, и наконец лицо его успокаивалось, рот приоткрывался, кулаки разжимались… Но уже часам к четырем утра в нем что-то происходило — тело начинало постепенно готовиться к подъему; когда Алмаза будили друг за другом два его будильника, он вскакивал, и словно железом были налиты его мышцы. Он рвал нитки перед сном, по привычке со времен Белокурова. Утром оставались розовые следы на коже, выше локтя.

Ехал на работу в ледяное пасмурное утро, опустив на глаза кепку, в серой куртке с закрасившимися рукавами и видел, как вязнут бульдозеры, экскаваторы и летят на юг гуси…

10

Они встречались, но не так часто, как этого хотелось обоим.

Однажды во время работы Алмаз, словно оправдываясь, сказал Нине:

— В вечернюю школу хожу… Времени нет совсем.

Нина помолчала, а потом быстро спросила, потому что невдалеке замелькали чьи-то сапоги, новые, с розовыми пятнышками на носках, японские, наверное, Руслана:

— Когда занятия кончаются?

— Около одиннадцати.

— Подходи к нашему общежитию… Если хочешь, конечно…

Алмаз отошел в сторону, бормоча про себя: «Если хочешь…» Зачем такие слова? Зачем говорить слова, которые совсем лишние, в уши не входят, а долго висят в воздухе, как дым или веревки, мешают жить… «Если хочешь». Конечно, хочу!»

Алмаз еле отсидел до конца занятий. Он совершенно не понимал, что говорила Амина Фатыховна, маленькая женщина с очень румяным лицом. Она улыбалась, если шумели, улыбалась, как кукла, когда ее слушали и не слушали, мужественно и бесконечно. Алмазу было жаль ее. «Любит ли ее кто-нибудь? Ах, бедная!..» Она рассказывала новый урок, а Шагидуллин рисовал в тетради всякую всячину: губы, глаза, восходящее солнце, туфельку.

Наконец прозвенел звонок, и он выскочил на улицу. Брюки затрепетали на его худых длинных ногах.

Ночи стояли ветреные, ледяные, лужи на асфальте возле автоматов с газированной водой черно блестели, и по ним каталась детвора.

Вокруг луны, когда она выскакивала из-за тучи, порхали не то мокрые снежинки, не то обледенелые капли дождя, пасмурные тени бежали по лицам прохожих. Цветы в скверике возле кинотеатра «Чулпан» замерзли и мерцали в темноте. Алмаз сунул руку через забор и сорвал одну астру, цветок хрустнул, как соломинка, и тут же начал в теплой ладони вянуть и гнуться. «Видно, морозом сковало сегодня… — подумал Алмаз. — Скорей, пока не растаял!» Он подбежал к общежитию Нины, натягивая кепку на лоб, дул сильнейший ветер, Нины нигде не было. «Конечно, не придет, — огорченно подумал Алмаз. — Так холодно…»

Но тут она появилась, в короткой юбочке, как тогда, на празднике, в толстой синей куртке, затянутой на шнурки внизу, и поэтому круглой, как верхняя половина скафандра. Остановилась, посмотрела вокруг, наконец увидела Алмаза и быстро зацокала на каблучках к нему. «Она что, плохо видит? — удивился Алмаз. — Или тоже волнуется? Сразу подойти застеснялась? Ветром глаза заслезило? Милая… И зачем она в юбке? Так холодно! Вышла бы лучше в комбинезоне… Ноги такие красивые, темным золотом блестят, а ведь мерзнут, наверное… Или у них в ногах крови больше?»

Алмаз протянул ей полумертвый белый цветок. Он бы не удивился, если бы Нина бросила его через плечо, но девушка так обрадовалась цветку, мохнатому, смешному, нюхала его, гладила, тормошила пальцами, словно это была не астра, а кошечка или безглазый белый пудель…

— А я тебе тоже принесла, — сказала Нина, глядя на Алмаза снизу вверх и улыбаясь озябшими губами. — Вот. Только один-один читай. Это стихи.

Алмаз взял в руки мягкую толстую записную книжечку, запер в портфель. Они постояли, глядя друг на друга, и медленно побрели по ледяной улице.

Время одиннадцать вечера, а народу здесь — без конца… Одинокие парни с транзисторами, девушки, взявшиеся под руки, мальчишки с гитарами шли и бежали по проспекту. Сухой кленовый лист прошелестел на асфальте и пропал в темноте.

Снова моросил дождь, вокруг фонарей светился влажный шар в воздухе.

— Холодно, — проговорила Нина. — Может, я пойду?

— Ну-у… уж немножко погуляем.

Они зашли и встали в затишье, спиной к высотному кирпичному дому. Нина стучала туфелькой о туфельку, Алмаз, глядя из сумрака на освещенную улицу, молчал. Он не знал, что говорить, что делать.

— Только один читай, один, — снова сказала Нина.

— Один буду.

Замолчали. Алмазу было страшно, что как-нибудь не так себя поведет. Испытывая неловкость, он посматривал на ненастное небо, совал руки в карманы, чесал затылок, морщился, тер глаза, стараясь показаться озабоченным, а Нина глядела на него с ласковой, непонятной ему улыбкой, время от времени лицо ее становилось напряженным, глаза блестели печально, словно она прощалась с ним. «Почему у девушек такой взгляд? Вот парень посмотрит — ничего особенного. А любая девушка посмотрит — чего только в глазах у нее не померещится!..»

— Пошли в парк, — сказала Нина.

— Идем!

«Наверное, замерзла, — решил Алмаз. — А там совсем тихо».

Они побежали через проспект, разогрелись, задохнулись, и, когда вошли в сосняк, им было жарко. Над главной аллеей тускло горели лампочки. Навстречу шел народ. Наверное, если свернуть в сторону, в чащу, там ни зги не видно. Алмаз опустил голову и с неуклюжей хитростью предложил:

— Идем туда, там ветра нет.

Они оказались в сплошной темноте. Алмаз взял Нину за руку, она выдернула ее.

— Я сама.

Двое шли друг за другом, вытянув вперед руки, чтобы не выколоть себе глаза в лесу. Песчаная аллея осталась далеко, исчезли звуки шагов, дальние голоса. Алмаз и Нина остановились, совсем не видя друг друга. Алмаз дрожал, и не потому, что ему было холодно, просто с ним что-то происходило от близости Нины. Пытаясь как-то унять эту дрожь, он потянулся вверх и сорвал ветку с молоденькой сосенки, тугой и мокрой. На землю с хвойных чашечек посыпался крупный дождь.

— Ой! — воскликнула Нина. — Ты не пугай маленькую девочку.

— Я не пугаю, — отозвался Алмаз. Она шепнула:

— Тихо как…

Над черным парком текли, чуть отсвечивая, еле заметные в сырой темноте тучи — их освещал город.

— Когда к Москве подлетаешь, — проговорила Нина, — внизу облака… так говорят они, мерцают, даже страшно… словно в освещенную воду самолет падает.

— А ты была в Москве? — с завистью спросил Алмаз.

— Была.

— И все-все видела?

— Видела. И Красную площадь, и Большой театр, и выставки. Я мало была, день всего.

— Все равно замечательно.

У Алмаза глаза зоркие, он уже стал различать во мраке, где бугорок, где дерево.

— Здесь скамейка! — удивился он.

— Да? Где? А-а, вижу.

Но Нина в темноте не видела, и Алмаз, взяв ее за руку, подвел к скамейке.

— Она мо-окрая!.. — Девушка провела пальцами по доскам.

— А у меня портфель. Садись.

— А ты?

— А мне все равно.

Они сели рядом и стали смотреть перед собой, в темноту. Алмаз положил руку себе на правую коленку, чтобы не прыгала, и стал насвистывать. Ему было неловко: он не знал, чем занять Нину. Что-нибудь рассказать? А будет ли ей интересно? «Эх, произошло бы что-нибудь! Какие-нибудь хулиганы бы пристали, что ли?» И словно кто-то услышал его мысли — в сосновом лесу послышались голоса и смех. Алмаз засвистел громче. В темноте вспыхнул фонарик, сзади подходили. Нина прижалась к нему.

— Пойдем… пойдем отсюда…

Но Алмаз не шевелился. Шаги все ближе, ближе.

— Эй, парень, закурить не найдется?

«Всегда они 'так начинают. — отметил, холодея, Алмаз. Он никогда не дрался, только боролся на сабантуе. Но ведь это совсем другое дело. — Ничего. Как-нибудь».

Шаги приблизились, за спиной стояли люди, он почувствовал запах табака и пива. Кто-то тронул его за плечо, Алмаз, жмурясь и исказив злобой лицо, вскочил и обернулся к ним.