Они все же встретились. Рост помог Алмазу — он увидел ее, через десяток голов, метнулся к ней, налег на толпу — протянул руку, протащил к себе, маленькую, в голубой мохнатой кофте, и долго смотрел сверху вниз в ее испуганное детское лицо. Она тяжело дышала и старалась улыбаться.

— Тебя не обидели? Не обидели? — спрашивал Алмаз.

Она молчала, глядя ему в расстегнутый ворот, толпа двигалась, их куда-то несло.

Время проходило как во сне. Они слушали концерт, какие-то речи. Иногда репродукторы на столбах начинали свистеть и выть, поднимался хохот, возмущенный шум. Потом снова все налаживалось, пели певцы, играла нежно скрипка, брякала гитара… Толпа взмокла от жары, над головами вились синие клубы табачного дыма и прозрачно-серые облака комаров…

И вдруг начался дождь.

Защелкали, загремели капли на тентах, шурша, подступил ливень. Толпа закружилась на месте, послышались стоны, крики, визг. Люди бросились к автобусам.

И тут оказалось, что часть автобусов ушла в город, а еще несколько десятков машин где-то на берегу Камы — народ поехал любоваться рекой.

— Кто разрешил?! Кто отпустил?..

— Остановитесь, товарищи!..

— Люся, Люся!..

— Ибрагим!..

Перед синими и белыми рядами автобусов качалась бесконечная толпа, бегали дежурные с красными повязками, прыгал бледный Кирамов, ответственный за праздник, страшно скалился и сорванным голосом кричал:

— Куда?.. Куда лезете?! Каждое предприятие — на свой автобус…

— А где наш! Наш где?!

— Сволочи!

— А куда ушел наш?

— Товарищи, успокойтесь… Ипташляр… Сейчас они вернутся… Сейчас… Уже выехали на мотоцикле искать… Кадерле ипташляр!

Над лесом стало темно, ливень шел стеной. Алмаз держал в руке мягкие пальчики Нины, он пробил ей дорогу через толпу к транспорту, втолкнул ее и сам влез в машину, слизывая капли с губ и влюбленно глядя на свою девушку; автобус медленно покатился.

Дома Алмаз узнал, что Белокуров получил телеграмму от родных — очень плохо себя чувствовал его отец. Толя посмотрел на дождливое небо и поехал в речной порт. Он уплыл той же ночью к себе на Нижнюю Волгу.

А на следующий день от Белокурова пришла телеграмма: «СТАРИК БОЛЕН ОСТАЮСЬ ДОМА ТАК ПОЛУЧАЕТСЯ ДОКУМЕНТЫ ВЫШЛИТЕ НЕ ПРОЩАЮСЬ ДЕРЖИСЬ БЕЛОКУРОВ».

Алмаз читал телеграмму, мял ее, разворачивал черными после работы пальцами и снова читал.

Вокруг него сотня тысяч людей, но только с одним Белокуровым судьба связала их, и она же разлучила. «Что же это такое?! Как дальше мне быть?..» Снова пустынно стало татарскому мальчику в шумном городе.

Есть, правда, Нина… Но это совсем, совсем другое.

7

Когда Таня выскочила к автобусам, то сквозь завесу дождя увидела бесконечную толпу; сомнения не было — к машинам РИЗа ей не пробраться.

«А вдруг Алексей стоит возле указателей РИЗа? Вдруг?..» Вряд ли это могло быть. Но Таня, надеясь на чудо, вышла снова под холодный ливень и, согнувшись, побежала вдоль опушки…

Возле зеленого шеста с дощечкой «РИЗ» никого не было. Поравнявшись с ним, девушка услышала крик:

— Таня, Таня!..

Из дождливой мглы к ней навстречу спешил человек. Это был он, Алексей Путятин, Лешенька, Леха.

— А я тебя ждал, ждал… — повторял он с наивным укором. — Все автобусы ушли. Идем в ларек. Там пусто.

— А когда они вернутся?

— Не знаю. Туда два часа, обратно… Часа через четыре.

— Четыре часа… — вздохнула Таня. Она отошла от Алексея и встала у стены дощатого ларька.

— Я сейчас костер разожгу, — весело сказал Путятин. И исчез в темноте. Но вскоре вернулся с пучком хвороста под мышкой, вынул из-за пазухи еще какие-то сучья, комки желтой хвои и принялся чиркать спичками. Его чисто выбритое, немного бабье лицо было сосредоточенно. Он тихо сопел, колдовал над костром, а Таня смотрела на него сверху и думала: «А может, правда вот он — мой муж?..» И тут же представила, как они живут в одной комнате, вечером книгу читают, слушают метели за окном, стареют…

Таня увидела его в первый же месяц, как приехала на Каваз. В цехах РИЗа девушка в белом халате продавала молоко. Видно, только сейчас около импортных станков в прозрачном целлофане расчистили место. Стояла очередь, и плотный парень одного с Таней роста оказался последним.

— Ну, те? — косноязычно промямлил он. — Молёко пьем? Плопущу без отеледи.

Волосы у него были всклокочены, русые, влажные. Улыбка застенчивая. Но когда говорил, словно копировал кого-то — волевого, бывалого.

— Я живу ве Дива-на-гора-ске (в Дивногорске), не слышали? У нас в Сибири медведи на трамваях ездят. В одном вагоне ме-дэ-ве-ди, в другом — люди… Все привыкли, входит человек — сразу берет два билета, платит за одного медведя…

Кто-то из очереди пробормотал:

— С каких это пор в Дивногорске трамвай появился?

— А я не говорю — в Дивногорске! Я говорю — в Красноярске, — обиделся парень и заблестел бритым щекастым лицом. Широкий нос у него был слегка задран вверх, как у собаки-боксера. Тане стало неудержимо смешно. А он тихо продолжал: — У нас народ богатый. Точно. Выронишь на улице десятку — куры заклюют, подумают, что луковая кожура. Это земля красивых, честных, добрых великанов! Поэмы бы о них сочинять!.. А воздух-то какой там — озон! Все время как после грозы.

— Это точно, — проворчал бородатый парнишка из очереди. Он поначалу слушал с усмешкой слова Алексея, а потом, видимо, прочувствовался. Наверное, тоже из Сибири. Он взял бумажный кулек с молоком и ушел в цех, бормоча. — Это верно, брат… озон…

Путятин обрадовался неожиданной поддержке. Но тут подошла его очередь, и он снова стал неприметным человеком.

— Мне молоко, вафли… вафли… бу-булочку…

Он неуверенно подозвал ее, показывая на ящики, где можно было сесть. Таня устроилась с кульком на другом конце площадки.

Над головой шипела и плескалась электросварка, кругом грохали прессы, по стальному полу катились мотороллеры с грузом, поднимая пыль, и девушки отворачивались, прикрывая ладонями еду: «Эй вы, тише буден-новцы!..»

Запрокинув голову, парень пил и одновременно улыбался. Щеки у него и без того пухлые, смешно раздувались, сплюснутые уши розовели. Тане он сразу показался очень добрым. «Дура я, что ли? Нужно встать и уйти, — думала она. — Но ведь я все равно с кем-нибудь дружить буду? Пусть уж он».

Но вот он поднял на нее глаза — девушка свои не отвела.

Парень вскочил, нерешительно потоптался, сел рядом. Он пыхтел, водил пальцами по белым залысинам. Наконец выдохнул:

— Вас как зовут?

Таня помедлила и сказала.

— А меня Леха, Алексей… — повторил он обрадованно. — Фамилия — Путятин. Что вы смеетесь? Смешная фамилия? А у меня и уши смешные. Я на подлодке плавал, наушниками сплющил. Акустиком был. А у вас какая фамилия?

— Иванова.

— Хорошая, лучшая в России, — убежденно заметил Алексей. — У нас на борту было два Иванова. Чтобы не путать, на время плавания командир одного, рыжего, назвал Румянцев, так и мы его звали. Другого — хмурого, серьезного, звали Иванов… А вы давно здесь? С осени? А я с весны прошлого года. Демобилизовался, попировал, походил на лыжах — стало скучно, махнул сюда. У нас ГЭС-то уже сдали, делать нечего… — Путятин запнулся, чуть погрустнел. — Вот я и здесь… Невесту ищу! А? — Путятин поднял рыжие брови и снова принялся говорить тем же искусственным тоном: — У нас в Сибири, конечно, невест хватает, но как они себе женихов выбирают? Чтобы был выше телеграфного столба! И чтобы царапин на ем побольше — ета он с медведями дрался! И чтобы весь в медалях, как та сосна. И чтобы ета усы, борода как у старовера. Такой муж самый надежный. Я тоже весь израненный, товарищи, и медалей полон сундук… только бороду носить не хочу — щекотно. Да и как набьется комарья — всю ночь их оттуда гонишь вентилятором. Пищат, но вылетают!.. А вы откуда?

— Я из Тулы… — сказала, улыбаясь, Таня. — Из области.

— Самовар привезли? — спросил он радостно. — У вас же там самовары делают, на весь мир самовары!