— Тихо, парень! Спокойно! Осторожно, здесь камень, рули сюда…

Берю пилотирует меня как надо.

Вместо того чтобы быть ему благодарным, я начинаю брюзжать. В голове одни ругательства. Я готов поносить всю вселенную: Толстяка, солнце, мысль о божественном Провидении, вбитую мне в далеком детстве. Хочется плюнуть на всех, обозвать, оскорбить. Сказать им, что все они скоты, валятся на мою несчастную голову, что я их ненавижу. Я хочу к Фелиции. Я хочу к моей маман. Больше мне ничего не нужно! Прижаться к моей старушке, просить ее вылечить меня. Взять ее за руку, как когда-то в детстве, когда я только начинал ходить, и жизнь была полна опасностей. Я убеждаю себя, что она найдет средства избавить меня от этого проклятья. Маман всегда придумает лекарство для своего сына. Мне так это необходимо! Чтоб мне кто-то помог! Чтоб меня кто-то спас!

Он был прав, мой Александрович: нужно возвращаться во Францию. В любом случае с работой покончено. Меня ждет пенсия, награды. Тяжело ранен при исполнении трудной и опасной миссии. Ослеп при сопровождении этого проклятого камня, которым завладели какие-то гады, использовав страшное неведомое оружие.

Ярость опять охватывает меня. Ох, попались бы они мне, я бы им, слепой или нет, устроил веселую жизнь!

Но ярость вдруг трансформируется в наплыв смелости. Я снова чувствую свою стойкость и упрямство. Пока он жив, Сан-А, он будет сопротивляться, друзья мои! Он скажет свое твердое нет всему, что является беззаконным, несправедливым, даже просто пошлым.

— Что это у тебя физиономия такая злая? — осведомляется Берю.

— А ты как бы выглядел на моем месте? Небось тоже вряд ли стал бы радоваться.

— На кой черт так убиваться?

— От этого становится легче.

— А, ну тогда валяй!

Мы бредем по кривым улочкам Кельбошибра.

— Куда мы идем, шеф? — спрашиваю я, чтобы отвлечься.

— В гараж, взять амблифийную машину, которую я заказал.

— Что это за амблифийная машина?

— Черт, ты что, не знаешь? Да не придуривайся, Сан-А. Это машина, которая ходит по воде как по земле!

— Ты имеешь в виду амфибию? — ухмыляюсь я.

Берю останавливается. Я знаю его физиономию в такие моменты. Он обычно краснеет, волосы на ушах топорщатся, глаза вылезают из орбит, он пыхтит, подыскивая слова, челюсть отваливается, и он сглатывает слюну.

— Послушай, — говорит он. — Не теряй чувство реальности. Я теперь босс, парень, и не стоит подрывать мой авторитет уроками французского языка. С этого момента французскому начну учить тебя я! Видишь разницу?

— Да нет, только слышу, Толстяк, — вздыхаю я, чтобы жалостью убить в нем его зарождающееся превосходство. — Слышу, но не вижу! Черт возьми, не вижу!

Он кладет мне руку на плечо.

— Заметь, я очень редко тебе говорю, чтобы ты вел себя со мной повежливей, и то лишь когда мы с глазу на глаз.

Я ошарашиваю его еще раз:

— Что ты мне все твердишь о глазах да о глазах, черт бы тебя побрал! Он скрипит зубами.

Мы на дамбе…

Берю останавливает мотор, и сильный запах бензина вместе с выхлопными газами и пылью накрывает нас.

— Ну и что видно? — спрашиваю я.

— А видно то, что было сообщено, брат. Джип, броневик, пустое место и снова броневик.

— Меня интересует то место, где стоял грузовик. Давай-ка осмотрим следы и все такое. Он многозначительно кашляет.

— Брось эту манеру командовать мной, — заявляет новый шеф. — Я сам соображу, что мне делать, пока я старший на операции.

Мне кажется, что из-за жары мания величия растопила ему мозги. Продвижение по службе происходит таким образом, что одни люди стремятся взобраться вверх по телам других с остервенением белки в колесе. Они лезут по этому колесу как по лестнице. И им, сукиным детям, кажется, что вверх. Болваны, они не понимают, что движутся по кругу. А сами уже кричат вам сверху “давай!”. Стоит их чуть-чуть подождать, и они в конце концов упираются носом вам в задницу, не понимая, что происходит.

И я подтруниваю над ними, сам балансируя на шатком пятачке почвы руководителя. Я им говорю, что сначала нужно хоть чему-то научиться. Что они похожи на начальников перрона на вокзале. Что их скорее можно принять за шестерку шефа или за старшего заместителя этой шестерки. Ну и всякое такое в том же духе, но менее вежливое.

Примерно то же я говорю Берюрье. Но он отмахивается от всего.

Как шеф!

Стоицизм (а вернее, упертость) — это неотъемлемая часть психологии начальника.

Когда я умолкаю, он довольствуется тем, что произносит коротко и резко:

— Ну все, что ли?

И затем холодным тоном, несмотря на температуру окружающей среды и пот, застилающий глаза:

— Первым делом надо восстановить ситуацию. Я прошу вас, господин Сан-Антонио, как свидетеля, рассказать все, как было.

“А собственно, почему нет?” — говорит во мне здравый смысл. Затем он же, подумав, добавляет: “Заткни свою гордость в… поглубже, идиот! Берюрье имеет полное право. Ему действительно поручили тебя заменить, и не надо затруднять ему работу”. Как это там твердили в разные времена великие военачальники, знаменитые полководцы, получившие ко всему прочему приличное военное образование? “Кто не умеет подчиняться, тот не может командовать!” Хороших начальников находят прежде всего в среде хороших подчиненных.

— Слушаюсь, господин старший инспектор! — гаркаю я.

И в краткой форме, четко, ни больше ни меньше, но расставляя акценты там, где я лично нахожу нужным, не забывая запятых, не говоря уже о точках, я воспроизвожу точную картину событий.

Толстяк слушает меня и одновременно жует не знаю что, но то, что он жует, хрустит. Время от времени, когда я перевожу дыхание в поисках кислорода, я слышу, как он выплевывает, видимо, что-то совсем уж несъедобное, поскольку в противном случае он сожрал бы все без остатка.

Когда я умолкаю, он задает мне вопрос.

У него появился авторитарный тон, у ведущего следствие начальника. Это неповторимый тон следователя, за который нас квалифицируют как дьявольское отродье. Все из-за того, что люди не разбираются в специфике нашей профессии. Они забывают, что мы барахтаемся в среде преступлений и пороков, и требуют от нас, чтобы мы плавали в этих нечистотах, как в бассейне с чистой, прозрачной водой. Нам нужно среди подонков отыскать честных граждан, а люди думают, будто мы всех считаем вонючими отбросами. А вы знаете средство, как действовать по-другому? Если мы будем применять обратный метод и исходить из того, что все люди невиновны, то мы не придем ни к какому результату. Зубной врач, проверяя ваши зубы, подозревает каждый зуб на наличие кариеса и действует абсолютно тем же методом, что и мы. Между прочим, никто и не думает обвинять его в предвзятости. Я пишу все эти тра-ля-ля специально для удовольствия моих коллег, которые очень часто обвиняют меня в том, что я якобы в своих опусах вытираю о них ноги. Надеюсь, что это короткое отступление им понравится и они проникнутся ко мне доверием, хотя, с другой стороны, на кой черт мне их доверие, ведь его даже на память в стол не положишь…

— Хм…

Ах да, я говорил, что Берюрье меня как бы допрашивает.

Он говорит следующее:

— Господин Сам-Тонио…

— Сан-Антонио, — поправляю я.

— Извините, мне всегда тяжело сразу запомнить имена свидетелей. Значит, вы утверждаете, что все началось будто бы с раскатов грома?

— Так точно, господин интроспектор.

— Старший инспектор, если у вас не запершит в глотке произнести правильно.

— Ах, извините, мне всегда было трудно сразу запомнить полицейские чины.

— Так, хорошо. Значит, вы говорите, гром?

— Совершенно справедливо: гром!

— А молнии при этом были постоянными?

— Да. Через короткое время раскаты грома и следующая вспышка.

— Вот это самое, господин Ансан-Тонио, вы можете уточнить: через какое время?

— Примерно через минуту, генеральный инспектор!

— То есть, учитывая силу молний, вы утверждаете, что это была необычная гроза? То есть громовые раскаты, на ваш взгляд, должны были следовать быстрее?