В письме из Венеции были, однако, и такие слова: «Пошел на часок в Academia насладился Карпаччио, Тьеполо и Беллини. Забрел в S. Zacharia, где преклонил колени пред Беллиниевской Мадонной, единственной женщиной, которой остался верен до последнего вздоха. Атмосфера шедевра этого удивительна. Все сосредоточились, ушли в глубокий внутренний мир. Вспоминается выражение Мальро: «Голос тишины». Благостное религиозное напряжение выразилось здесь в какой-то ощутимой тишине, нежно нашептывающей тайны неба. Ей беззвучно аккомпанирует на скрипке св. Цецилия, сидящая у подножья трона Богоматери. Я думал о вас, о близких ваших. Я помолился безгласно о всех вас и вышел на залитую солнцем площадь».

Александр Павлович был верующим, исповедывался и причащался. Ходил обычно к теперь тоже покойному епископу Иоанну на Сергиево Подворье. Вот это, вероятно, была картина! Наш Казанова и наш «Бог-Саваоф». Этому-то утесу Православия и старого режима каялся современнейший перекати-поле, смиренно принимал укоризны за ветрености свои — «несть бо человек, иже не согрешит».

На рю Дарю нередко бывал он у литургии всегда почти в свои наезды в Париж.

Он появлялся нежданно, жил всегда в маленьком отеле у Мадлен — кажется, единственное место, где чувствовал себя дома. Taк же неожиданно входил и к нам, с цветами для моей жены, или конфетами. Начинались бесконечные рассказы — президенты и артистки, знаменитые писатели, певицы так и летели вихрем к моей маленькой квартирке — и проекты новых странствий.

Несколько раз я отказывался, но наконец в 49 году «странное путешествие» совершилось: в Италию, и без всяких антреприз.

В Ницце все собрались: Казанова, мы с женой, да из Испании прелестная артистка синема, тихая, даже застенчивая Анита.

Оттуда проскочили в Италию. Все путешествие было какой-то прощальной молнией. Времени мало, денег тоже, мы захватили, однако, и Геную, и Венецию, и Флоренцию — места, связанные с молодостью нашей и светом ее.

Во Флоренции положение стало острым: касса пустела, впереди еще Рим. Я сказал Казанове:

— Снарядов не хватает. Отступаем. В строгом боевом порядке. Он почти рассердился.

— Я вам говорил, что довезу до Рима. И довезу. Возил труппу лилипутов на Филиппинские острова, и мы не доедем до Рима!

Через час вернулся из банка, потряс пачкой лир, с победоносным видом.

— Вэра, — сказала Анита: — dites-lui[11], чтобы он не пошел в казино, а то проиграет.

Казанова элегантно поклонился.

— Ангел мой, во Флоренции нет казино — к сожалению! Вечером мы были уже в Риме. Это и оказалось прощанием с ним — больше его не увидеть. Попрощались и с Вячеславом Ивановым. Он жил на том Авентине, таинственном холме нашей молодости, где тогда были какие-то огороды, в низине камыши, остатки циклопических стен Сервия Туллия. Теперь Авентин весь застроен, никакой таинственности. Не знаю, слышен ли из окон Вячеслава Иванова Angelus церкви Алексея Человека Божия, или заглушают его автомобили и скутеры своим шумом?

С Вячеславом Ивановым встреча была дружеская и грустная: он мог сделать по комнате всего несколько шагов.

— Сначала я читал в Университете, потом студенты ездили ко мне сюда, а вот теперь я и здесь не могу с ними заниматься.

Месяца через три он скончался.

А Казанова продолжал стремительно — безостановочный бег свой в жизни. В Мадриде выпустил остроумную книгу об Испании, от лица воображаемого американца-путешественника, там же издал огромный том международных авторов — тоже об Испании.

Наконец, в фантастических своих изысканиях решил, между двух турне в Америку, основать мировое Общество Друзей Флоренции, с целью способствовать ее монументам и благоденствию… — вообще без этого Общества она погибла бы. Председатель — знаменитый Беренсон, историк флорентийского искусства, эксперт с мировым именем по части картин, владелец виллы Тatti под Флоренцией, обладатель картинной галереи (с музейным Доменико Венециано!) и чудесной библиотеки в сорок тысяч томов, — все это рядом с Сеттиньяно, откуда Флоренция видна, как на ладони.

Кого-кого не было в числе членов. От магнатов денежных, чрез знаменитых политиков, европейских писателей, до нас с Алдановым: мы тоже почетные члены Общества! Теперь-то уж дело в шляпе. Генеральный секретарь, конечно, Рогнедов.

Планы были гигантские, но удачи не оказалось. Общество просуществовало лишь в мечтах Казановы.

Казанова исторический, на закате своей жизни (кажется, в Швейцарии), остановился как-то в той же гостинице, где жил одно время со своей любовью Анриеттой. Теперь один, постаревший, полубольной, он бриллиантом кольца нацарапал на оконном стекле: «Et tu m'oublieras, Henriette».[12]

Для нашего Казановы закат начался тоже с болезней и протекал в одиночестве. У него развилась болезнь сердца и припадки ее очень мучили. Но он не сдавался. Летал и ездил попрежнему и в Германию, и в Италию, и в Португалию. «Ну, умру в дороге, в вагоне или на аэроплане, не все ли равно?» Ходить за ним и оберегать его все равно было некому. Казановам не пристало обзаводиться близкими.

28 декабря он скончался в Лиссабоне. «Il se est reposé à Lisbonne»[13], ответили из отеля, откуда должен был он вылететь в турне — чуть ли не по Южной Америке.

Склоняюсь пред его дальней могилой. Он не собирался перестраивать общество, добиваться счастья человечества. Не «стоял на посту» как «светлая личность». Просто был человеком ярким и живым, очень одаренным, добрым и своеобразным. Много взял от жизни, но немало и дал ей — как противовес всей будничной и бездарной ее части. Если есть «враг будней», то вот это именно он, со всеми его метаниями и фантазиями, украшающими жизнь. «Мир на земле, мир людям доброй воли…»

ПАСТЕРНАК В РЕВОЛЮЦИИ

Пастернак был уже взрослым, но молодым, когда началась революция. Вырос он в семье культурной и интеллигентной — его отец был известный художник-портретист Леонид Пастернак, довольно близкий ко Льву Толстому и лично, и по душевному настроению. Писал он и портреты Толстого, сделал рисунки к «Воскресению».

Мать писателя была музыкантша, и Борис Леонидович с детства знал и любил музыку, одно время собирался даже стать профессиональным музыкантом. При всем том получил отличное образование в России, заканчивал его в одном из германских университетов. Знал несколько иностранных языков.

Очень молодого я не знал его лично. По позднейшим своим впечатлениям могу представить себе Пастернака юного угловатым, темпераментным, внутренне одиноким, ищущим и пылким. Равнодушия и серости в нем никак не могло быть. Был он искателем — таким и остался. И поэтом — таким тоже остался. А путь выбрал литературный. В путь этот вышел в самую трудную пору ломки и переустройства всего в России, грохота рушащегося, крови, насилия, новизны во что бы то ни стало — в ту бурю, которая никогда не благоприятна художникам и поэтам, да и вообще натурам художническим, склонным к одиночеству и созерцанию.

С первых же шагов революции в литературе русской дико зашумели футуристы. Появились они еще в дореволюционные предвоенные годы России, полные сумрачного тумана и предчувствия грядущих потрясений. Но футуристам-то потрясения и нужны были: на них легче выскочить, прошуметь, прославиться, чем в мирное время.

Еще до войны надевал Маяковский шутовские куртки из разноцветных лоскутов, его приверженцы размазывали себе лица разными красками, и своим зычным голосом орал этот Маяковский: «Долой Пушкина! Сбросить его с корабля современности!»