Даже наш электрический фонарь не нужен. Окакис склоняется над скелетом, вернее над набором костей, и корчит рожу.

— Я, конечно, не прошу вас опознать тело… — говорю я ему интимным голосом.

— Да уж, тут нужно быть настоящим физиономистом! — отвечает миллиардер, но в ту же секунду подпрыгивает и направляет свет на череп умершего. — Но я знаю, кто это!

Пальцем он показывает на шесть золотых зубов на челюсти. Надо сказать, они составлены примечательным образом: три зуба вместе наверху, и три — внизу; точно друг над другом.

— Стефано Пуполос! — говорит Окакис.

— Кто он?

— Он был моим интендантом со всеми полномочиями. Следил за выполнением работ, когда я строил дом на острове!

— Что за человек был этот малый?

— Хороший, серьезный, верный! Смешно говорить о душевных качествах человека, чей скелет, отполированный до блеска, как ручка холодильника, лежит у ваших ног. Это напоминает о бренности всего живого.

Короче говоря, комплект костей у наших ног был хорошим человеком. И что осталось от хорошего человека? Кости на песке и хорошие слова его работодателя. Ему теперь плевать на все, этому хорошему человеку, на все зубы на свете, включая и свои золотые. Он их радостно скалит, будто счастлив вновь встретить своего босса. Он, кажется, сейчас говорит: «Привет, господин Окакис, видите, это я, верный слуга, всегда на своем посту. Я немножко похудел, но если бы вы знали, как легко я себя чувствую!»

— При каких обстоятельствах и когда он исчез? — спрашиваю я.

— Не знаю. Однажды я приехал, чтобы посмотреть, как ведутся работы на строительстве, и его уже не было. Спрашивали рабочих, но они ничего определенного не знали, никто не мог сказать, куда он делся. Однажды утром он пропал, на это не обратили особого внимания. Поскольку между континентом и островом все время курсировали корабли, доставляя материалы, и Пуполос часто на них плавал, то все решили, что интендант попросту смылся. Я, признаться, тоже подумал, что он уехал или с ним что-то произошло в порту Эквадора.

Как все быстро о нас забывают, стоит нам только исчезнуть! Мы выпрыгиваем на поверхность из грязи (если верить религии), как пузырь.

И вот мы растем и толстеем. Солнце окатывает нас своими лучами, и тогда мы считаем себя кое-чем, а иногда даже кое-кем! А потом пузырь лопается: бум! И снова грязь становится единой, ровной и однородной, и вновь происходит загадочная ферментация, продолжающаяся постоянно, готовя и порождая новые пузыри.

— Ну хорошо! — говорю я. — По крайней мере, прогулка прошла не без пользы, поскольку позволила нам идентифицировать труп.

— Что же могло с ним произойти? — вздыхает Окакис.

— Возможно, повздорил с одним из рабочих, — делает предположение умный Берю, у которого всегда наготове парочка свежих гипотез на всякий случай.

— Мне кажется, мы никогда этого не узнаем, — замечаю я. — Когда проводились работы?

— В прошлом году, — отвечает Окакис.

— Полагаю, здесь трудились сотни рабочих?

— Тысячи, если хотите знать! Я очень торопился!

Сильные мира сего всегда спешат, когда делают ненужную в принципе и грандиозную работу. Их хлебом не корми, но дай воздвигнуть что-нибудь гигантское, страшно дорогостоящее и абсолютно бесполезное, будь то безвкусный и неуместный памятник или колоссальный собор. Тут уж никто не считает ни сил, ни денег для осуществления этакого умопомрачительного проекта в кратчайшие сроки. Как только какой-нибудь магнат с маниакальной упертостью принимается реализовывать свои бредовые строительные идеи, тут начинается Содом и Гоморра! И делает он это с единственной целью — увековечить свое имя и удивить мир.

Когда же проводятся какие-то действительно необходимые работы, как, например, ремонт автодорог (я говорю не только о Франции), то можно увидеть четыре бульдозера и парочку бетономешалок на всю колоссальную строительную площадку!

— Что будем делать с этим несчастным? — тихо спрашивает Окакис.

— Положим пока обратно в песок, — отвечаю я.

— А это правильно? — беспокоится религиозный судовладелец.

— Знаете, — встревает Берю, — земля — она везде святая!

Возвращаясь во дворец тысячи и одной проблемы, я все время думаю, поставить ли в известность Окакиса по поводу его супруги. Разорванная перчатка, которую я извлек из-под бара, является вещественным доказательством. Да еще каким! Но тогда придется рассказать, каким образом она ко мне попала. А ему, кажется, и так досталось по полной программе, бедняге — миллиардеру.

На полдороги он останавливается и хватается за грудь.

— Вам нехорошо? — спрашиваю я.

— Сердце сейчас выскочит из груди, — жалуется он. — Я начинаю думать, что моя жена была права, когда не советовала мне ехать на остров! — Он кладет свою холодную руку на мое плечо. — Что же будет, господин Сан-Антонио?

Мне остается лишь пожать плечами.

— Я полицейский, а не предсказатель, господин Окакис.

Берю, которому до сих пор удавалось хранить молчание, не выдерживает и привносит свою порции соли.

— Я тоже не предсказатель, но у меня есть, как говорится, десятое чувство. Не будем уточнять по поводу моих первых девяти.

Никто не требует от него объяснений, они сами лезут из Толстяка, как из дырявой корзины.

— Этот господин, которого вы видите здесь, — говорит он, указывая на свой толстый нос, — чувствует события раньше, чем они происходят. И я вам доложу со всей откровенностью сегодня ночью нам придется несладко.

— Сегодня ночью? — чуть не взвизгивает Окакис.

Берю вырывает волос из носа, что говорит о его решительности, и рассматривает его при свете луны.

— Да, — стремится успокоить он нас. — Этой ночью, господа!