— Солдаты только того и ждут, чтобы покончить со всем этим. Генерал Зейдлиц довольно точно знает, что предпримут в этом районе русские.

— Опять ты со своим Зейдлицем!..

И как всегда, когда полковник не знал, что ему теперь делать, он начал ворчать. Мысленно он обозвал сына безнадежным дураком, к тому же очень опасным. Нетрудно догадаться, какие последствия вызовет появление Торстена у генерала Штеммермана, когда он начнет там свою проповедь! Тогда ему, Кристиану Фехнеру, уже до гроба не дождаться повышения по службе. И все это из-за сына! Возвращение к Гилле будет для Торстена роковым. Нет, ни то ни другое просто невозможно!

Обер-лейтенант носком сапога потрогал замерзшую лужицу, а затем наступил на нее всей ногой, однако лед даже не треснул.

— А я так надеялся, что ты поймешь меня!

Полковник Фехнер обернулся и, посмотрев на сына, быстро подошел к нему, чтобы поддержать его.

— Тебе нужно немедленно сделать перевязку! — И, облегченно вздохнув, добавил: — Вот что сейчас самое главное для тебя!

— Нет, я должен попасть к генералу!

— В таком состоянии? Нужно немедленно перевязать твою рану, сделать тебе укол… а тем временем я договорюсь с Вильгельмом, чтобы он тебя принял, — пообещал отец, в этот момент веря, что он именно так и сделает.

Обер-лейтенант согласился.

— Только не забудь, отец, о своем обещании! Ведь ты тоже пойдешь со мной к генералу, не так ли? Одного меня ты не должен туда отпускать…

В конце улицы появился фельдфебель. Подойдя ближе, он сказал, что ищет полковника Фехнера.

— Я здесь! — ответил полковник и еще крепче прижал к себе сына. Торстен почувствовал, что он дрожит. — Это я виноват, — тяжело вздохнув, еле слышно прошептал полковник, — что ты стал таким.

— Отец…

Приказав фельдфебелю отвезти обер-лейтенанта на перевязочный пункт, полковник вернулся на свой КП.

Торстен долго смотрел вслед отцу.

В кузове открытого грузовика, куда сел обер-лейтенант, уже находилось несколько раненых. Они стонали от каждого толчка машины, и, слыша их стоны, обер-лейтенант думал о задании, ради выполнения которого вернулся в котел. Он не мог понять, почему его отец считал себя виноватым. Слова отца он принял просто за проявление душевной доброты, и это его вполне удовлетворило. Более того, Торстен почти не сомневался, что его отец в конце концов сам придет к решению сдаться в плен.

Постепенно мысли об отце отошли на задний план, уступив место воспоминаниям о Раисе. Но потом сознание его начало туманиться, перед глазами появились странные видения… затем снова всплыл Штеммерман… и Торстен потерял сознание.

— Так что же, черт возьми, остается, по вашему мнению, еще делать обоим нашим корпусам, Либ? Без авиационной поддержки? Без артиллерии в том количестве, в каком она нам нужна? Наступать на русские окопы с пустыми руками?!

Генерал Штеммерман «песочил» командира 42-го корпуса. Движением руки генерал остановил полковника Фуке, который хотел чем-то успокоить его. Он и сам охотно бы открестился от письма, лежащего перед ним на столе. А в письме были и такие слова: «Адольф Гитлер наверняка приказал вам драться до последнего солдата…» В том положении, которое создалось со вчерашнего дня, когда танки Хубе безнадежно застряли на месте, а части деблокирования вновь были выбиты из Лисянки, вряд ли что можно было изменить к лучшему. Разрозненные и окруженные гитлеровские части были разбиты, и теперь советские войска завершали уничтожение основной группировки гитлеровских войск. Никакое усиление этих немецких войск уже не сдержало бы и не отсрочило бы расчленение котла на части, да и откуда гитлеровское командование могло взять пополнение, когда на передовую уже до этого были переброшены почти все тыловые части и службы? Завтра, самое позднее послезавтра, восточная половина котла вместе с Корсуней будет освобождена русскими. Тем самым оставшиеся части обоих корпусов, находящихся уже не один день в зоне досягаемости русской артиллерии, окажутся спрессованными на таком маленьком участке земли, что потери сразу же возрастут. Что ж, тогда останется или выбрать смерть, или последовать призывам Зейдлица.

— Сложность положения, в котором мы находимся, — возразил Штеммерману генерал-лейтенант Либ, — и мой характер запрещают мне обижаться на вашу раздражительность…

— Ну и характер! — тихо пробормотал Фуке.

— Я хочу выслушать ваши предложения, — произнес Штеммерман.

— Если я вас правильно понял, вы ожидаете от меня разработанного плана операции со всеми выкладками.

— Меня удовлетворит умная идея, — заметил Штеммерман, удивляясь, неужели умная идея может прийти в голову этому гладковыбритому мужчине, человеку, который только тем и отличался, что ничем не отличался, а командование армейским корпусом совершенно не подходило ему. Однако от, слуха Штеммермана не ускользнуло, что генерал-лейтенант говорит с ним смелым тоном. «Никто другой, кроме Гилле, не сможет усилить мои тылы», — мелькнула у Штеммермана мысль.

— Идея? — Теобальд Либ скрестил руки на животе. Он не собирался спорить со Штеммерманом. Да и стоит ли отбирать хлеб у господ офицеров из оперативного отдела восьмой армии и, группы армий? Зачем опережать Вёлера и его начштаба Шпейделя или даже самого Манштейна и его Шульце-Бютгера? — Опыт учит нас, — уклончиво начал он, — что не стоит растрачивать силы на разработку планов, не имея гарантий на то, что они будут утверждены. Разве люди Вёлера еще не дали нам понять, что все, что мы тут выдумали, в любой момент может полететь ко всем чертям?

Однако душевное спокойствие Либа питалось отнюдь не верой в военное руководство. Командир дивизии СС «Викинг» обещал ему надежный отход и посвятил в подготовительные мероприятия по спасению офицерского корпуса. Если иногда он и смотрел наверх, то отнюдь не в ожидании помощи. Генерал старался не нервничать из-за того, что его фуражка летала на столе как раз перед Штеммерманом, а в ней было спрятано то, что нельзя показывать никому. Гилле тоже не должен видеть письма от Зейддица. «Довольно странно, что этот подозрительный господин пишет вам, Либ, — так сказал бы ему Гилле, узнав о письме. — По-видимому, у него есть надежда, wo вы подходящий человек для восприятия его демагогии».

Вполне возможно, что Гилле и не поверит, что он решил сохранить это письмо лишь для того, чтобы при благоприятной возможности использовать его как бумеранг против самого автора письма, использовать в качестве вещественного доказательства его измены. Но что поделать, если ему так хотелось отомстить Зейдлицу за прошлое. Такие люди, как Теобальд Либ, оскорблений, подобных тем, какие ему пришлось перенести от Зейдлица во время пребывания во Франции, не забывают никогда.

Настало время Штеммерману заговорить о письме Зейдлица или же вообще прекратить разговор. Он нерешительно взял в руки лежавшую на столе фуражку и начал вращать ее, к немалому ужасу Либа, на указательном пальце.

В этот момент в комнату вошел Фуке, выходивший незадолго до этого, и положил перед Штеммерманом какую-то записку.

Штеммерман прочел: «Гилле зарезервировал Либу в числе первых самолет «физелер-шторьх». Сдержав возглас пренебрежения, он удивленно уставился на Фуке. Однако полковник сделал едва заметный кивок головой и непринужденно вклинился в разговор, что всегда так легко получалось у него.

Фуке дипломатично заговорил о необходимости единодушия при управлении войсками и тем самым дал возможность Штеммерману незаметно перейти к обсуждению письма, полученного от Зейдлица. Уверенный в том, что Либ будет протестовать, а чувство разума и ответственности обязательно одержит победу, он зачитал вслух несколько мест из письма:

— «Адольф Гитлер наверняка приказал вам бороться до последнего солдата и до последнего патрона, ссылаясь на то, что этим вы якобы сковываете силы русских. То же самое говорили нам в свое время под Сталинградом…»

— Однако Сталинград — это отнюдь не то же самое! — почти торжественно воскликнул Либ. — Как будто мы отсюда не вырвемся! Писать нам подобные вещи равносильно мошенническому трюку!